Затем дорогих гостей мы принимали уже в Союзе писателей, где я дарила им подарки. Дмитрию Михайловичу — из кристаллов сделанный саамский чум. Вручила, поцеловала в щеку. Он лукаво улыбнулся и, весело поглядывая на всех, сказал: “Нет уж, это я должен целовать вас за подарок, и не мимоходом, а как полагается русскому мужику: крепко, в самые уста”. Обнял и поцеловал. Ну, конечно же, все наши писатели зааплодировали ему, а я, смущенная таким поворотом дела, спрятала в своих руках горящие огнем щеки. После вечера в Союзе мне общаться с ним уже было легко. В разговорах со мной он нисколько не кичился своей знаменитостью. Несмотря на седины, тут же предложил перейти в общении на “ты”. Хотя в письмах мы обращались на “вы” да и, начиная разговор, после долгой разлуки тоже говорили друг другу “вы”, и только перебросившись несколькими фразами, переходили на “ты”.
Он рассказывал о своей жизни, о любви... И судили его, и не однажды хотели убить. Я спросила: “А не боишься, что кто-нибудь все же решится на это?” Ответил: “Наивно будет думать, что этого может не произойти. Слишком неудобный для многих человек”. И затем добавил: “Если так случится, я погибну, как многие мои герои, на поле сражения за Россию. Это лучше, чем немощность в старости”.
В 1996 Маслов с Тимофеевым предложили мне написать заявление в Союз писателей, но тут же предупредили, что я должна к собранию, на котором будут рассматривать мое дело, предоставить три рекомендации: одну мог дать кто-нибудь из своих, но две должны быть от писателей других Союзов. Я написала Дмитрию Михайловичу и послала ему книгу своих сказок. Маслов, узнав об этом, сказал: “Когда Дмитрию Михайловичу заниматься твоей рекомендацией?” Посоветовал написать Айпину, но от Еремея Даниловича весточки так и не пришло, а вот Дмитрий Михайлович откликнулся. Виталий Семенович прочел письмо Балашова и, удивляясь, произнес: “Ну и счастливая ты, Надежда, коль рекомендацию в Союз писателей от самого Балашова получила. Помни это и не подведи его”. А мне в письме Дмитрий Михайлович писал: “Здравствуйте, Надежда! Проглядел вашу книгу с некоторым страхом — придраться есть к чему. Следовало бы над каждой сказкой посидеть, но это уже не для критики, а для дела. Рекомендацию вам даю, дерзайте! Будете впредь писать — старайтесь не впадать в умиление и в сентиментализм. И то и другое для настоящей литературы плохо. Даже у Достоевского плохо, а уж это — гигант! Писать надо жестче...”
В Петрозаводске на 60-летии журнала “Север” у нас с ним была последняя встреча. Он выглядел очень подавленным, усталым. Сказал, что в июле собирается поехать на машине по древнерусским городам, чтобы затем завершить работу над романом, предложил и мне с ним отправиться в это путешествие, но я отказалась. У меня отпуск начинался только с 1 августа. Затем от Олега Назаровича Тихонова узнала: Дмитрий Михайлович попал на машине в аварию, но, слава Богу, без сильных травм. Из ГАИ сообщили, якобы заснул за рулем. Я тогда поверила в это. Жара стояла под сорок градусов, выехал Балашов из Петрозаводска в полдень, так как с утра его мучили корреспонденты, записывая интервью для радио и телевидения, может, и на самом деле разморило, но теперь стали возникать сомнения...
Черт ли ладил мне быть героем,
Черт ли гнал на исходе лет
С новым ветром уплыть под Трою,
Ведь в герои набора нет.
Дома тишь, виноградная лоза
Оплетает узорный вход,
Дома мир, белорунные козы,
Молоко и гемецкий мед,
Дома ты, о всегда дорогая,
Что когда-то я брал на бою,
А теперь без тебя я не чаю
Всю осеннюю пору свою.
Дай мне груди — усладу ночи,
Ярких губ не отцветший цвет,
Прошепчи мне, смежая очи:
Ведь в герои набора нет.
Я тебя осторожно укрою
Драгоценной седонской фатой.
Без меня уплывет под Трою
Храбрецов шлемоблещущих рой.
Потихоньку подступит старость,
И откроется в кружеве лет,
Что одно мне твердить осталось,
Мол, в герои набора нет.