* * *
Война началась, когда он заканчивал первый курс университета и готовился к отъезду в Белозерск на каникулы. Но... Прошел слух, что немцы забросили в наш тыл диверсантов. “Сверху” приказали: срочно сформировать из числа студентов истребительный батальон. Сергей записался одним из первых... Но очень скоро напомнил о себе военкомат. Комиссар, возглавлявший призывную комиссию, предложил студенту Орлову (“по знакомству”) два самых престижных рода войск: танки и авиацию. Он выбрал танки. И через день был отправлен в Челябинск, в бронетанковое училище. Срок учебы оказался предельно сокращенным, суворовскую “науку побеждать” пришлось брать буквально штурмом: фронт нуждался в срочном пополнении.
В зиму 1942 года С. Орлов с двумя кубиками в петлицах прибыл на Волховский фронт, в район ж.-д. станции Мга.
Я в это время воевал уже на Сталинградском фронте, командовал Гвардейской отдельной зенитно-артиллерийской батареей, входившей в состав соединения, оборонявшего Сталинград. Помню, очень удивился, узнав из письма матери, что мой тезка тоже на фронте, “воюет на танке, и пока, слава Богу, жив”. “Серега — танкист?!” — невольно вырвалось у меня: я не мог представить своего дружка в башне такой махины, как танк “КВ”. Худенький, поджарый, со слабым сердечком (из-за этого имел отсрочку от призыва) — и вдруг танкист! Ведь он даже на тракторе не покатался, пока учился в школе: учительской сынок — известно...”Ну, Серега, попал!” — А как было на самом деле?
К сожалению, Сергей не оставил ни дневников, ни даже воспоминаний — послевоенных, конечно, — о фронте. Видимо, считал, что главное из пережитого им подо Мгой вошло в стихи. Да так оно и было. На все, что происходило вокруг, он смотрел уже глазами художника, поэта. И писал... Урывками, конечно, а поначалу даже “украдкой”, как он признался в одном стихотворении, писал, когда солдаты, укрывшись на ночь в землянке, полностью отключались от войны и от мира Божьего: спали...
Руками, огрубевшими от стали,
Писать стихи, сжимая карандаш...
Солдаты спят — они за день устали,
Храпит прокуренный насквозь блиндаж.
Под потолком коптилка замирает,
Трещат в печурке мокрые дрова...
Живописная картина... Полный, так сказать, интерьер “рабочего кабинета” поэта-солдата, в котором не хватает только потрепанного, извлеченного из кирзового голенища, блокнота... А он был.
Перелистаем, хотя бы бегло, его страницы... Буквально из первых зарифмованных строк становится ясно: участок фронта, занимаемый танковым полком Орлова, с точки зрения рельефа местности, страшно неудобен: чтобы вывести машины на исходный для атаки рубеж, приходится гатить болото, делать настилы под гусеницы. Солдаты работали “в жидкой грязи почти по пояс”. Поэт не преувеличивал — свидетельствую, как фронтовик: русский солдат мог все! Мог пройти и огонь, и воды, и... трубы, не только медные.
Так было и подо Мгой:
Мы засыпали эту прорву
Всем, что под руку попадет.
Исступленно взвыли моторы,
Танк, казалось, в торфу плывет.
Теперь — атака. В голове — одно: “Дорваться бы, прорваться, а потом...”
Бросать в казенник веские снаряды
И стервенеть, и напролом вести
Пятидесятитонную громаду,
Сминая все на яростном пути.
Кульминация атаки — это, без преувеличения, мгновения между жизнью и смертью:
Тяжелой башни резкий разворот -
И в шлемофонах хриплое: “Вперед!”
Вперед!
И скорость третья.
И нога
Легла на газ.
И кости вражьих дотов
Хрустят уже...
Но залегла в снега
Под пулями и минами пехота.
И так — каждый день: “Болота, болота, болота./ За каждую кочку бои”. Бои — и значит, не только раздавленные противотанковые пушки, блиндажи, пулеметные гнезда, но и свои потери.
По утру, по огненному знаку
Пять машин “КВ” ушли в атаку.
Стало черным небо голубое.
В полдень приползли из боя двое.
Клочьями с лица свисала кожа,
Руки их на головни похожи...
Это об однополчанах. Самого поэта судьба пока милует. Зато на нем и на всех оставшихся в живых лежит жестокая обязанность хоронить убитых: “Мы подняли лопатами белый наст,/ Вскрыли черную грудь земли...” Какие чувства разрывают сердце солдата, когда он, цепенея, стоит у края могилы своего друга, годка, убитого в бою за безвестную деревушку Карбусель (кстати, в этот раз так и не взятую)? Горечь... Боль... Но ни слез, ни проклятий. Только каменно сжатые скулы, только клятвенно, сквозь зубы, произнесенные слова: “Завтра мы возьмем Карбусель!” Так кончается это стихотворение.