...Не помню точно, в каком году, — уверен, однако, что после доклада Хрущева о культе личности Сталина, — Орлов в очередной раз навестил Вологду. Его школьный друг Леня Бурков — вчерашний редактор районной газеты, а теперь — областной журналист — зазвал поэта к себе, а заодно и меня — отобедать. Выяснилось, что Сережа в кой-то год гостил у друга в Лежском районе и, кстати, женил его там на девушке-враче, только что закончившей медицинский институт, о чем они шумно вспомнили, едва присев к столу. А потом Бурков начал восторгаться стихами друга, читать их наизусть. Сереже это, конечно, льстило... Поблагодарить бы друга, а он вдруг притих, односложно — “да”, “нет” — поддерживая разговор: видно было, нахлынули на него воспоминания...
Но вот, откинувшись на спинку дивана, он раздумчиво проговорил:
— Даже не верится, что мы были такими молодыми... Иногда спрашиваю себя: боялись ли мы смерти? Конечно, боялись... Но вот что удивительно: не думали о ней... Думали о жизни, — так ведь, Серега? Уж больно заманчиво маячила она нам из-за дымного горизонта. Мечталось: победим, продолжим учебу, свадьбы сыграем, отстроим города, землю приласкаем, стихи напишем... Верили в свою страну, как в маму родную. В крови у нас была эта вера: Советская власть постаралась. И, как мы теперь понимаем, сделала это без особой натуги. Мы же были первым в России сплошь грамотным поколением, на лету все схватывали... И вот я думаю сейчас: какой была бы Россия, если бы война не выбила наше поколение?.. Ведь оно было не только грамотное, но и самое сильное, самое здоровое — и физически, и нравственно, и духовно. Оно знало и умело уже значительно больше, чем его отцы... Может быть, Гитлер потому и поспешил начать войну, пока оно не встало твердо на ноги, не вошло во власть... Говорят: был культ Сталина... А по большому счету, братцы (любил это слово Сергей — с фронта привез), был не культ Сталина, а культ Идеи, которую он олицетворял. Идеи, предельно ясной и понятной народу: ни бедных, ни богатых! Земля крестьянам, фабрики рабочим. Все блага — всем! Кроме тех, кто не работает, не хочет работать. Разве не справедливо? Кстати, народ высказался на этот счет намного раньше, чем услышал слово “социализм”: “Как потопаешь — так и полопаешь”. — Помолчал с минуту, словно прислушиваясь к себе, добавил: — Стишок у меня есть... — Он никогда не говорил “стихотворение” — считал, что слишком самонадеянно звучит: стихотворение! Графоманы — те да, творят и ни на минуту в этом не сомневаются... Он же просто пишет, “рифму строгает”... — Если хотите, прочту... Я его еще нигде не печатал... — Перевел дух, негромко, неторопливо, словно взвешивая каждое слово, начал:
Говорят, что мы — поколение
И что этим мы и славны,
Поколение — повелением
Высочайшим
самой войны.
Ох как трудно стать поколением!
Если мы бы не стали им,
Все б закончилось поражением
И падением мировым.
Что ж, выходит, что поколением
Называют нас не зазря.
Поколенье — не год рождения,
Поколенье — год Октября.
* * *
С войны Сергей возвратился в апреле 1944 года. До Победы было еще далеко-далеко — почти триста семьдесят дней. В сорок четвертом, ясно, домой приходили только калеки, отвалявшись свой срок в набитых под завязку палатах госпиталей. Сережа назначенного ему срока не выдержал — сбежал, не долечившись. Невмоготу было откладывать и дальше встречу с мамой, с любимой девчонкой (“ждет, не ждет?”), когда до дома рукой подать: госпиталь находился в Череповце, а от него до Белозерска всего-то сто километров. Для солдата разве это расстояние? Пошел! Где пешком, где на попутной — преодолел последние километры разлуки за одни сутки.
Обнял маму, сменил белье, обновил перевязку — побежал к Ване Бузину, демобилизовавшемуся — и тоже по ранению — на месяц раньше, чем он. В своих записках для книги воспоминаний о поэте, Иван Игнатьевич писал: “Хорошо помню Сережу в тот далекий апрельский день, когда он в бушлате, выцветших галифе и кирзовых сапогах вплотную подошел ко мне и спросил: “Что, не узнаешь?” — и подал мне свою обгорелую руку. Да, я действительно тогда не узнал его. Тяжелые ожоги на лице еще не зажили и гноились”.