* * *
А может быть, и хорошо, что все сложилось так, а не иначе. Теперь уже ничто не держало его в Белозерске. И он едет в Ленинград, оформляется на второй курс университета, знакомится с поэтом-фронтовиком Михаилом Дудиным, показывает ему свои стихи; тот, восхищенный, тащит их в издательство, горячо рекомендует к изданию, сам берется выступить в качестве редактора...
И — о чудо! — книжка вскоре выходит — маленькая, правда, карманного формата (в стране не хватало бумаги), выходит под символическим для него названием “Третья скорость” — на танке это самая стремительная скорость — скорость атаки.
О молодом поэте-танкисте в литературных кругах Ленинграда заговорили с уважением и надеждой: талант! Сергей был принят в Союз писателей, получил комнатенку в коммунальной квартире, к нему приехала мама... Радовался, конечно... Но понимал, что благодушествовать рано. По-прежнему много писал. В основном о войне... Но журналы такие стихи принимали уже неохотно. А литературные критики откровенно требовали от писателей переключения с военной тематики на мирную. Сергей не оспаривал это требование. С заметным оттенком грусти и одновременно с чувством исполненного долга он написал: “Но кончается век солдат,/ Начинается век мастеров”.
Потянуло в родные края, в деревню. “Стосковались ноги до смерти/ По дороге полевой”. А кроме того, была надежда, что встречи с земляками помогут ему забыть о том, что было, вернуть душевное равновесие. Именно этой надеждой продиктованы были строки:
Ты любовь не зови,
Коль ушла она прочь от порога.
От несчастной любви
Есть отличное средство — дорога.
В Вологду он приехал осенью 1947 года. Вологжане уже знали о нем как о поэте-танкисте, белозерском парне, воевавшем на Волховском фронте. Слышали и о его первой книжке стихов, о хороших отзывах о ней. Не удивительно, что молодежь, в первую очередь студенты пединститута, очень хотели встретиться с поэтом-земляком.
И он пришел. Самая просторная аудитория (актового зала в институте не было) не могла вместить всех желавших видеть и слышать поэта; те, кто зевнул, гнездились на подоконниках, тянули шеи в проеме распахнутых дверей. Мы с Валерием Дементьевым*, тогда второкурсники, устроились за занавесками маленькой сцены, на которой, один, мужествовал, “исповедовался” наш друг Сережа Орлов. Запомнилось: голос его за годы войны огрубел, в интонации, в жестах появилась уверенность, достоинство человека, знающего себе цену. Сдержанно, с дрожью в голосе он читал:
Я, может быть, какой-нибудь эпитет —
И тот нашел в воронке под огнем.
Здесь молодости рубежи и сроки,
По жизни окаянная тоска...
Я порохом пропахнувшие строки
Из-под обстрела вынес на руках.
Аудитория буквально взрывалась рукоплесканиями, студенты готовы были ринуться на сцену, чтобы расцеловать Сережу — и как поэта, и как вчерашнего фронтовика, чудом выжившего. Слишком свежа была еще память о войне... Левая щека поэта, обгоревшая и едва затянувшаяся синей кожей, рука, скрюченная после операции, напоминали им отцов, братьев, не вернувшихся с войны или вернувшихся, но калеками...
На другой день он уехал в Белозерск. И там началось главное, ради чего он оставил Ленинград... Еще не устроившись на ночлег, поспешил в райком партии, к первому секретарю и другу Саше Абанину — подружился с ним еще до войны, когда он работал в редакции газеты. Первым делом поинтересовался, как живут люди деревни сегодня — ведь два года минуло, как кончилась война.
— Трудно живут, дорогой ты мой поэт, — сразу поугрюмев, ответил секретарь. — Нищета — ужасная. Зайдешь в избу — в углу, на досках, домотканый матрас, набитый соломой, — и больше ничего... Ни одежки на гвоздке, ни обутки у порога. Все “богатство” на себе... Про еду уж не говорю: обсевки, трава разная, дуранда... Вот так далась деревне война, дорогой ты мой танкист. Все, что выращивали, отправляли на фронт. Нам, мол, голодно, да хоть не холодно, и пушки не палят... А им-то, солдатикам-то нашим, каково? На голодное-то брюхо не больно разбежишься... Да, прошло два года после войны. Боль за убитых поутихла... Но и терпение поиссякло. По простоте душевной деревенский люд думал: “Закончим войну — заживем”. А не получается пока. В прошлое лето — засуха. Нас она, можно сказать, не достала, зато достали хлебозаготовки: все, подчистую, вымели!.. А тут выборы. В урнах, вместе с бюллетенями, записочки: “За что воевали?” Читаю — сердце кровью обливается. “Писателя” в шинелишке фронтовой вижу, деревянную культяшку под столом вместо сапога... Упрекнуть его — за что? Он сделал свое дело, кровь пролил, родину оборонил. Имеет право требовать, но с кого?