В. А.: Думаю, это типичная посредственность. Волей случая вознесенная на высоту руководителя огромной страны. По своим человеческим, интеллектуальным, организаторским качествам он был просто не готов к такой работе. Я за ним наблюдал вблизи и не верю, что он был “агентом восьми разведок”. Сегодня он дает интервью, что с самого начала был врагом Системы. Сомневаюсь. Если бы он действительно был врагом, Система не пропустила бы его на самый верх. Трагедия страны в том, что во главе оказалась посредственность и еще несколько деятелей того же пошиба.
Мы жили в стране, механизм управления которой был сконструирован Сталиным. А это был великий государственный деятель. Наверняка он сознавал, что после его ухода человек подобного масштаба появится нескоро. Я думаю, он проектировал государственную машину, так называемый Аппарат с “защитой от дурака”. Независимо от того, кто находился наверху, Система работала. Брежнев в последние годы, Черненко были недееспособны. Но шестеренки государственной машины крутились. Может быть, не так эффективно, как нужно бы, но все-таки. А потом пришел Горбачев. Он уподобился тому часовых дел подмастерью, который, увидев сложнейший механизм, стал тыкать в шестеренки и говорить: “А эта ни к чему”. Сталин мог предвидеть многое. Но то, что придет человек и станет по дурости корежить государственную машину, наверное, и он предвидеть не мог.
А. К.: Как Вы отнеслись к объявлению о ГКЧП 10 лет назад? Как теперь оцениваете те события?
В. А.: Могу сказать, что на протяжении года я провоцировал выступление ГКЧП. Я был убежден — и прямо говорил об этом, — что никакими парламентскими словопрениями проблем страны не решить, что мы, видимо, слишком рано встали на путь парламентаризма и власть должна проявить волю и силу. Я думал, в руководстве страны есть люди, облеченные властью, способные остановить процесс распада СССР. Поэтому я постоянно призывал к введению Чрезвычайного положения, запрету на забастовки, демонстрации и митинги, приостановке деятельности всех партий — включая КПСС. Сначала это вызвало шок в обществе, но постепенно многие начали говорить: “А может, действительно...” На это я и рассчитывал: люди, облеченные властью, не могут призывать к таким вещам, я делал это за них, формируя общественное мнение.
Однако введение ЧП было для меня неожиданностью. Тем более я не ожидал, что это будет сделано в такой форме. Я узнал о ГКЧП накануне вечером, 18 августа. Меня вызвали в штаб Прибалтийского ВО. Сказали, что в стране вводится ЧП, что Горбачев арестован.
А. К.: Арестован?
В. А.: Сказали так. Я вышел из штаба — ни одно окно не горит. Значит, никого не вызывают на службу. А для того чтобы обеспечить режим Чрезвычайного положения, нужно было поднимать по тревоге воинские части. И когда я увидел темные окна штаба, у меня возникло странное ощущение. Последующие три дня позора, трясущиеся руки вице-президента, полная беспомощность в Москве подтвердили то первое ощущение.
Мало кто знает, что единственной республикой, где ГКЧП победил, была Латвия. Оплот сепаратизма. 200 рижских омоновцев полностью взяли под контроль всю территорию республики. Никто не выходил на демонстрации, на митинги — поняли: это серьезно, с властью лучше не шутить. Рижский ОМОН (с небольшим усилением) за два дня взял под контроль все, что нужно взять. Если бы всюду было, как в Латвии... А ведь там действовало среднее звено — майоры, подполковники, полковники. Высшее заняло позицию невмешательства — приказа нет, ждем приказа.
Хотели сделать как лучше, а получилось как всегда — это можно отнести и к ГКЧП. Если уж замахнулись на такое дело, то надо идти до конца! К сожалению, к этому были не готовы.
А. К.: Существовала ли реальная возможность переломить ситуацию, сохранить Союз? Судя по признанию лидеров “демократов”, они не были уверены в своем успехе. Г. Попов писал, что в случае победы ГКЧП “демократы” планировали создать альтернативное правительство где-нибудь в Прибалтике.
В. А.: Я ненавижу Ельцина, но отдаю должное его воле в октябре 93-го, когда он взял на себя ответственность за расстрел Верховного Совета РСФСР.
А. К.: Это говорит один из самых ярких парламентариев, сам участвовавший в защите Дома Советов?
В. А.: Да, я был среди защитников. Но если мысленно встать над схваткой: было две силы — президент и Верховный Совет. В той ситуации либо Верховный Совет должен был идти на штурм Кремля, либо президент — на штурм Белого дома. У Ельцина была политическая воля и готовность идти до конца. Чего, к сожалению, не было на нашей стороне. Вот и в августе 91-го никто не хотел брать на себя ответственность за применение силы.
А. К.: Как-то во время поездки с выступлениями вместе с редакцией газеты “День” Вы сказали мне, что в начале перестройки были поклонником издания прямо противоположного — журнала “Огонек”. Что в политику пришли на “демократической” волне. Затем резкая и драматичная эволюция. Что повлияло на изменение Ваших взглядов? Почему многие, в том числе и те, кто более других пострадал от перестройки (прежде всего интеллигенция), не смогли повторить Ваш путь и до сих пор числят себя в сторонниках “демократического” направления, выявившего, казалось бы, полную свою несостоятельность и даже вредоносность?
В. А.: Помню, вставал в полшестого утра, чтобы занять очередь в газетный киоск, купить “Московские новости”... Но к 88-му году я начал понимать, что происходит что-то ненормальное. Все говорили: перестройка, ускорение! Но никто не мог объяснить, что это такое. В штабе Прибалтийского ВО перестроечный маразм дошел до того, что вывешивали списки офицеров, уже перестроившихся и еще не перестроившихся. Купил книгу Горбачева “Перестройка: новое мышление” — накинулся на нее: наконец-то узнаю, куда мы идем. Прочитал несколько страниц — трепотня, ничего конкретного.
Осенью 88-го года состоялся I Съезд Народного фронта Латвии. Была организована прямая трансляция. Тогда я увидел: попер пещерный национализм. И я понял, что за красивой маской демократии-перестройки скрывается обычный сепаратизм. Я разочаровался в демократах.
Впрочем, какие-то иллюзии еще сохранял. Когда происходили выборы народных депутатов СССР, я обнаружил, что в Латвии грубо нарушен закон о выборах. По закону все округа должны быть равными. А Народный фронт нарезал их очень хитро. В городах, где живут русские, сделали большие округа (Рубикс избирался в округе, где было 120 тысяч жителей), а в сельской местности, где сильны позиции Народного фронта, маленькие — около 20 тысяч. Получалось, что Рига — а это половина населения республики — давала 3 депутата СССР, а село — 20 депутатов. Я стал бороться за справедливость. Приехав в Москву, пошел — куда? — разумеется, в те издания, которые борются за демократию. В “Литературной газете” меня принял заместитель главного редактора. Показываю схемы, графики, он посмотрел и говорит: “Мы это печатать не будем”. — “Как? Это же вопиющее нарушение демократии!” — “Это нам невыгодно”. То же самое в “Московских новостях”. Я был потрясен. Демократические издания отказываются даже рассматривать случай попрания основного принципа демократии — права выбора! Думаю, пойду к партократам. Но и в “Правде” меня завернули...
А почему за демократами пошла интеллигенция? Интеллигенция нередко имеет антигосударственную направленность. Но на Западе как поступают? В Бельгии я говорил с крупным политиком. Он сказал: “Мы предоставляем возможность творческой интеллигенции высказывать любые идеи... В кафе, за кружкой пива. Но в политику с их бреднями не пускаем. Это ненормальные, их нельзя пускать в реальную политику”. К сожалению, в СССР на рубеже 90-х интеллигенция сумела прорваться в реальную политику и реализовала свои бредни. Академик Сахаров, к примеру, утверждал, что Верховные Советы республик должны иметь право вето на общесоюзные законы. Я понимаю, он великий ученый. Ну так пусть сидит в лаборатории, экспериментирует. Но не лезет в политику! Однако его заявления воспринимались на ура.