Не знаю, что испытал мой тезка, услышав о случившемся: не довелось перемолвиться**. Мне же запомнилось вот это, полушепотом произнесенное слово: “самолучшие!” “Да как это так? — думал я. — Если они “самолучшие”, то почему их “забрали”? За что?”
Но... юность есть юность: она впечатлительна, но и забывчива; горяча, но и отходчива. Мужиков “забрали”, а жизнь продолжалась. За околицей, весело, в лад с тракторным приводом, грохотала первая в колхозе “сложная” молотилка; в сельмаг завезли ситчику, и наши матери штурмом брали прилавок; паровая мельница, до сих пор выдававшая для нашей пекарни только муку, вдруг пустила ток по проводам, и в каждой избе зажглась “лампочка Ильича” — так, торжествуя, выкрикивали мы, ребятня; со стороны Ленинграда, по Белозерскому обводному каналу приплыла и причалила к бичевнику, рядом с пристанью, “Культбаза”, и нам, школьникам, не жить, не быть — надо было попасть на концерт, а завтра успеть на репетицию своего спектакля: учитель Нилов, тоже ленинградец, увлек нас, учеников 6-7 классов, постановкой “Думы про Опанаса” Э. Багрицкого. Мы готовились “блеснуть” своими “талантами” в день открытия клуба, под который решением сельсовета была отдана наша, сельская, церковь: год назад с нее были сброшены и кресты, и колокола... Стыдно писать об этом, но... что было — то было.
После выпускных экзаменов (школа была семилетней), кого, помню, ни спрошу — все собираются учиться дальше. Мои родители определили меня в Белозерский педтехникум — единственное учебное заведение в городке. Орловы (по фамилии отчима Шаровы), постановив дать сыну среднее образование, добились перевода из Мегринской школы в Белозерск и, переехав, отдали Сергея в 8-й класс. “Новенький” сразу стал знаменитым в школе. Его стихотворение “Тыква”, получившее первую премию на Всесоюзном детском конкурсе, все знали наизусть. Еще бы! Сам Корней Иванович Чуковский похвалил “юного поэта”, и не где-нибудь — в “Правде”!
* * *
Белозерск — городок маленький. Но встречаться в нем мы стали все-таки реже, чем в Мегре; разные учебные заведения, неустроенный быт (сначала угол в частном доме, потом общежитие), всегда тощий кошелек не располагали к прогулкам. Запомнилась одна из них. Поздоровавшись, Сергей радостно, как о только что сделанном открытии, выпалил: “А ты знаешь, у нас объявился еще один поэт! Ваня Малоземов, из деревни Пестово, это километров сорок от города. Учится заочно... Приедет, сдаст какой-нибудь экзамен или контрольную — и опять домой. Подручным у кузнеца работает. Ну, скажу тебе, и кулачищи у него!.. Стишки свои показал... Талантливый парень! Приедет — познакомлю”. Не скоро, но знакомство все же состоялось. К сожалению, мимолетное. На той самой тесовой танцплощадке в центре городского садика, о которой Сережа уже после войны напишет: “В саду городском в воскресенье/ Оркестр на закате гремит,/ И ситцевый ветер веселья/ По желтым дорожкам летит”... До сих пор чувствую под рубашкой тот “ситцевый ветер”... Он-то и помешал настроиться в тот вечер на разговор... Жалею сейчас об этом. Хотя... откуда нам было знать, что этого “ветра” у нас оставалось всего на полтора-два года, что каждый прожитый день приближал нас к роковой черте, за которой встреч уже не будет, будут только расставания, чаще — навсегда...
Не было у меня второй встречи и с Ваней Малоземовым. Он, как и Сережа, в войну стал танкистом, воевал в Сталинграде, в самом пекле, прославился, стал Героем Советского Союза и в начале 1943 года погиб; могила его на Мамаевом кургане...
Сережа, по свидетельству Ивана Бузина, товарища по мегринской школе, 9 мая 1945 года, окрыленный вестью о Победе, за одну ночь написал поэму о друге-танкисте*... А позже, когда жизнь стала налаживаться, он предложил белозерам поставить памятник Герою-земляку. И белозеры вняли его совету. Рядом с земляным валом — древней крепостью — подняли на пьедестал легендарный “Т-34”, на каком громил Иван немцев на улицах Сталинграда. А возле школы, в которой он учился с первого по седьмой класс, в самом центре села Артюшино, поставили другой памятник — отлитую из черного металла, в полный рост, его фигуру — в комбинезоне, в танкистском шлеме, с планшеткой и пистолетом на ремне... Железным вернулся с войны Иван Малоземов — подручный кузнеца...
* * *
Последний предвоенный, 1940 год, стал для нас с Сергеем годом прощания и с родным городком, и с юностью: он закончил среднюю школу, я — педтехникум. Его, как одного из лучших учеников и молодого поэта, область премировала путевкой на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку — тогда это ох как звучало! — меня строгой повесткой пригласил к себе райвоенкомат: через два месяца мне исполнялось 18 лет...
К пароходу, отплывавшему в Череповец (там уже ходили поезда) пришел весь класс. Сережа был необыкновенно возбужден, всем улыбался, махал с палубы рукой, но видел... видел только ее — Людмилу П., первую свою любовь... Кто в классе не знал об этом?..
Мне на прощание успел сказать: “Буду поступать в Петрозаводский университет. Стихи не брошу — это решено!”
* * *
Война началась, когда он заканчивал первый курс университета и готовился к отъезду в Белозерск на каникулы. Но... Прошел слух, что немцы забросили в наш тыл диверсантов. “Сверху” приказали: срочно сформировать из числа студентов истребительный батальон. Сергей записался одним из первых... Но очень скоро напомнил о себе военкомат. Комиссар, возглавлявший призывную комиссию, предложил студенту Орлову (“по знакомству”) два самых престижных рода войск: танки и авиацию. Он выбрал танки. И через день был отправлен в Челябинск, в бронетанковое училище. Срок учебы оказался предельно сокращенным, суворовскую “науку побеждать” пришлось брать буквально штурмом: фронт нуждался в срочном пополнении.
В зиму 1942 года С. Орлов с двумя кубиками в петлицах прибыл на Волховский фронт, в район ж.-д. станции Мга.
Я в это время воевал уже на Сталинградском фронте, командовал Гвардейской отдельной зенитно-артиллерийской батареей, входившей в состав соединения, оборонявшего Сталинград. Помню, очень удивился, узнав из письма матери, что мой тезка тоже на фронте, “воюет на танке, и пока, слава Богу, жив”. “Серега — танкист?!” — невольно вырвалось у меня: я не мог представить своего дружка в башне такой махины, как танк “КВ”. Худенький, поджарый, со слабым сердечком (из-за этого имел отсрочку от призыва) — и вдруг танкист! Ведь он даже на тракторе не покатался, пока учился в школе: учительской сынок — известно...”Ну, Серега, попал!” — А как было на самом деле?
К сожалению, Сергей не оставил ни дневников, ни даже воспоминаний — послевоенных, конечно, — о фронте. Видимо, считал, что главное из пережитого им подо Мгой вошло в стихи. Да так оно и было. На все, что происходило вокруг, он смотрел уже глазами художника, поэта. И писал... Урывками, конечно, а поначалу даже “украдкой”, как он признался в одном стихотворении, писал, когда солдаты, укрывшись на ночь в землянке, полностью отключались от войны и от мира Божьего: спали...
Руками, огрубевшими от стали,
Писать стихи, сжимая карандаш...
Солдаты спят — они за день устали,
Храпит прокуренный насквозь блиндаж.
Под потолком коптилка замирает,
Трещат в печурке мокрые дрова...
Живописная картина... Полный, так сказать, интерьер “рабочего кабинета” поэта-солдата, в котором не хватает только потрепанного, извлеченного из кирзового голенища, блокнота... А он был.
Перелистаем, хотя бы бегло, его страницы... Буквально из первых зарифмованных строк становится ясно: участок фронта, занимаемый танковым полком Орлова, с точки зрения рельефа местности, страшно неудобен: чтобы вывести машины на исходный для атаки рубеж, приходится гатить болото, делать настилы под гусеницы. Солдаты работали “в жидкой грязи почти по пояс”. Поэт не преувеличивал — свидетельствую, как фронтовик: русский солдат мог все! Мог пройти и огонь, и воды, и... трубы, не только медные.
Так было и подо Мгой:
Мы засыпали эту прорву
Всем, что под руку попадет.
Исступленно взвыли моторы,
Танк, казалось, в торфу плывет.
Теперь — атака. В голове — одно: “Дорваться бы, прорваться, а потом...”