Один из них принадлежал женщине необычайной красоты. Она была высокой и стройной — узкий ладный костяк говорил о том — и, вероятно, большеглазой, что можно было легко определить по черепу, небольшому, с огромными глазницами. В изголовье ее еще сохранились впечатавшиеся в грунт следы истлевших прутьев корзины. Но в совершенной целостности были и бронзовое отполированное зеркало на длинной ручке, изрядно позеленевшее, и сточенные кусочки охры и мела — то были ее румяна и белила. И Мария откуда-то хорошо знала про то...
Скелет же другой был широк, основателен и мал. А низкий таз, искривленные кости ног и грубоватые скулы напоминали о земном облике женщины, в которой, вероятно, было много жизни, силы и сноровки. Ни единого украшения не ушло с нею в могилу, а лишь короткий боевой меч да колчан со стрелами. Это была женщина-воительница, хорошо, должно быть, скакавшая на коне и сопровождавшая мужчину-воина в его походах... Но скелет первой находился рядом со скелетом хозяина подземного, последнего их пристанища. Скелет — той, тонкой...
Кто из них больше любил себя — первая ли, вторая ли? И кого из них больше любил он, воин с низким лбом и на диво сильной челюстью? Верно ли угадали люди, захоронившие их и положившие тонкую красавицу — ближе? И это было то, чего Мария не знала. Она — не знала и переживала: которую — из двух?.. И когда думала, что, все-таки, красавицу, то улыбалась, но мрачнела и хмурилась потом: ей совсем не нравилось, что при мужчине эта, красивая, — не одна... Потом, за работой, она запоздало догадалась: единственной могла быть только красавица воительница... Чтобы быть единственной, нельзя быть только красавицей — или только воительницей...
Тогда ей стало спокойно, как становится спокойно человеку от совершенного пониманья, даже если это пониманье никогда не воплощается в видимой жизни...”
Вот так, незатейливо, просто и справедливо. О чем тут и, главное, с кем спорить? Красавица воительница — единственная при мужчине-воине. Разве нечто давно и прочно забытое не шевельнулось при этих словах в сердце просвещенного читателя? Шевельнулось, да? Вот то-то и оно. Где он теперь, искомый герой нашего времени? Где он, достойный такой истины-красоты и любви-войны?
Нет, героинь прозы Веры Галактионовой окружают или мужчины-растения, или мужчины-звери: иногда хищные, чаще траво- и плотоядные, очень водкопьющие — и все, не более того. “Потом Лунная Красавица стояла на четвереньках перед растворенным стенным шкафом, раскачиваясь из стороны в сторону, прежде чем собралась с силами и вытянула свежую неглаженую простынь. Этой простынью она подхватила младенца, уже холодного, уже тяжелого будто камень, плотно сомкнувшего толстые веки на одутловатом личике, и завернула его с головой.
Лунная Красавица опасалась еще, что он вот-вот закричит от удушья в тугом белом коконе — вздрогнет, и закричит, и забьется. Но это был послушный и не привередливый ребенок — он умер сразу и навечно, как она того хотела” (“Это был Шулмусы”). Некого любить, не при ком быть, не для кого рожать и воспитывать детей... “Не спрашивай, по ком звонит колокол. Он звонит по тебе”. Так что не спрашивайте, о ком написала здесь Вера Галактионова. О каждом из нас, о наших любимых, о наших женах, дочерях и сестрах.
Но — опять же — кто сегодня, заслышав набат, бросится гасить пожар? В октябре 93-го танки расстреливали Дом Советов — и это для многих было зрелищем. Может быть, Москва — и вправду Третий Рим, не знаю, но Рим ветхий. Да, сегодня уже ясно, что президент Руцкой вряд ли бы оказался лучше народу, чем президент Ельцин, но что было — было, и полторы тысячи погибших на Красной Пресне открыли скорбный мартиролог либерально-монетаристских “реформ с лицом Гайдара и Чубайса”, каждый год ужимающих население России на миллион человек.
Вера Галактионова слишком многое видит без иллюзий, едва ли не жесткими, нечеловеческой ясности ангельскими очами. “Чеченский конфликт может быть разрешен лишь войной на два фронта, а не на один. Одолеть явный террор со стороны Чечни можно, подчищая одновременно скрытый, ползучий террор против народа, источаемый компрадорской частью нынешнего центра” (“Русский ответ”). Но ищет, ищет своего князя-воителя — пусть далеко от Москвы и даже вне России, пусть ошибаясь: речь-то идет не столько о личном — о насущном идет речь.
“Никогда не будет... вычислено с точностью, сколько человеческих жизней спас Александр Адамович Граховский, назначенный председателем Гомельского облисполкома за год до атомной катастрофы. Своевольно, до директив, он принял решение об отселении семей с детьми и беременных женщин, вырывая у смерти будущее Белоруссии. В общей же сложности пришлось отселять затем людей из 300 населенных пунктов области... Александр Адамович, клавший душу за други своя, умер в 91-м году... Он не дожил до 54 лет” (“Черная быль — Белая Русь”).
“Однако назарбаевской политикой кровавая развязка этого сценария в Казахстане была заморожена. Политика эта строилась не на призывах к национальной терпимости, человеколюбию и т. д. В той накаленной обстановке, когда гибель, из числа восставших, казахских юношей и девушек была у всех в памяти, это не возымело бы успеха. Мало кто знает, как глава Казахстана неожиданно посещал перед готовящейся развязкой собрания казахских патриотических движений. Его выступления там строились в первую очередь на экономических доводах...
Отсутствие волнений — это возможность выправить экономическое положение Казахстана. Волнения же такую возможность перечеркнут полностью: республику ждет разруха, голод, война... Вот чего никогда не могло простить и никогда не простит Нурсултану Назарбаеву наиболее агрессивное антирусское крыло живучего ельцинизма: он вывернул ситуацию в Казахстане в иную сторону. Кровавое продолжение — “по бакинскому варианту” — сценария, начатого в декабре 1986 года и развиваемого успешно, было сорвано” (“Народ, разделенный в доме своем”).
Все это, вместе взятое, не то чтобы дает право книге Веры Галактионовой быть замеченной — мне кажется, она просто не может быть не замеченной теми, в ком еще жива совесть и любовь. И не думаю, что тысячный тираж ее — мал. Дай Бог, чтобы эта тысяча книжек нашла своих читателей. А там — книги имеют свою судьбу — пойдет и вторая тысяча, и десятая. И Пушкина и Толстого вон издавали миллионами экземпляров — помогло ли это миллионам, читавшим про Татьяну Ларину и Наташу Ростову, “проходившим” их в советской средней школе?
Боюсь, смотрят они теперь ОРТ с НТВ да читают Кристи с Марининой. И так — день за днем, до нового “дефолта”, взрыва или еще чего-нибудь в том же духе... Но все же не удержусь от одного буквоедского замечания в адрес автора — на случай будущих изданий книги. “Люцифер” — не столько “светоносный” (в этом случае был бы “Люцифор”), сколько “берущий свет”.
Впрочем, это частность, хотя и чуждая блестящему языку книги. Главное, повторюсь, в ином ощущении масштабов бытия, который она задает — точно, хотя и невероятно (это утверждение остается на совести критика). “Мария стояла в воде, доходившей до плеч. Прохладный голубоватый свет поднимался от ног ее к затылку и уходил ввысь. И сумбурному мареву болезни не было больше места в ровном и сильном свечении, охватившем легкое тело. Посреди свинцовой воды, посреди свинцового неба вечно плыли белые птицы” (“Мы будем любить”).
Если начать подробно разбирать семантику, например, одного этого абзаца, то здесь для полувзвода структуралистов, усиленного герменевтиками, хватит дел на месяц — я не шучу. Но здесь намеренно были оставлены в стороне и без должного внимания целые геологические слои творчества Веры Галактионовой — ради выделения и посильного объяснения двух особо значимых на сегодня проявлений оного. Того, что мера нашего мира изменилась уже зримо, — и того, что наши княгини вскоре не будут терпеть созданной нами пустоты вокруг себя.
Пока — они взывают к своей и нашей долговековой памяти, ожидая не ответного зова даже, но войны, и победы, и мира на русской земле.
Владимир ВИННИКОВ