Говоря о XVIII веке в истории России, Гоголь писал П. Вяземскому о заключенном в этом столетии “волшебном ряде чрезвычайностей, которых образы уже стоят пред нами колоссальные, как у Гомера. Несмотря на то, что пятидесяти лет еще не протекло. Нет труда выше, благороднее и который так сильно требовал глубокомыслия полного многостороннего историка. Из него может быть двенадцать томов чудной истории, и клянусь, вы станете выше всех европейских историков”. Громом побед славили Россию на всю Европу, как тогда говорили, “екатерининские орлы” — Потемкин, Румянцев, Суворов, Ушаков. Великий пиит Державин, певец государственного величия России, ее ослепительных побед, ее великих полководцев, рассматривал свое бессмертие как производное от бессмертия воспетой им “Фелицы” — императрицы Екатерины Великой. Иноземка по происхождению, она была истинно русской императрицей, преданной России. “Державницей”, как назвал свою книгу о ней В. Ганичев. При ней российскими стали Крым, земли Причерноморья, названные Новороссией. Сравнительно недавно по телевидению передавалась встреча Путина и Буша со студентами Петербургского университета. Наш президент в духе анекдота рассказал аудитории, как в Эрмитаже при осмотре картин было упомянуто имя Екатерины II, на что шедший с ним рядом американский президент воскликнул: “Потемкин?” Зал встретил этот рассказ веселым “понимающим” смехом. Да, для многих этим “пикантным пунктом” и исчерпывается представление об исторической роли императрицы и Потемкина, того самого князя Потемкина-Таврического, который был главой, разумом, вдохновителем таких величайших предприятий, как отвоевание у Османской Турции исконных славянских земель Причерноморья, создание городов Екатеринослава, Херсона, Николаева, Одессы, Симферополя, Севастополя, Тирасполя, Мариуполя, строительство Черноморского флота с выходом России в Черное и Средиземное моря.
Историк в романе виден в широте повествования с охватом большого количества событий, действующих героев, великих военных побед на юге России. Здесь и освоение земель, и строительство новых городов, величие и блеск императорской России. Но здесь и крепостничество, социальные невзгоды казачества (драматический эпизод переселения запорожских казаков Екатериной II на Тамань), напоминающие о себе в сознании мыслящих людей уроки павшей Византии, крупность авторского взгляда на происходящее в стране, на международной арене (наполеоновская Франция, обретение Северной Америкой независимости от Англии). И как итог осмысления своего времени — многозначность новогоднего, с тостами, спора героев о XVIII веке (к спору мог бы присоединиться автор стихотворения “Осьмнадцатое столетие” Радищев, с его оценкой этого века: “Мощно, велико ты было, столетие!.. Столетие безумно и мудро”).
Достоевский в своем “Дневнике писателя” (январь 1881 г.) отмечал такую особенность современной ему литературы, как увлечение беллетристов исторической темой. В 1880 году вышло множество такого рода сочинений, и Достоевский писал по этому поводу о текущей литературе: “Да и в исторический-то роман потому-то ударились, что смысл текущего потеряли”. О нынешней литературе тоже можно сказать, что она “ударилась” в исторический роман, в фантазирование о далеком прошлом, в коллекционирование великих князей и государей, в повторение того, о чем уже написана куча книг. И зачастую фабрикуется все это без больших исторических знаний, с самонадеянностью дилетантов.
Но надо сказать: то, что пишет В. Ганичев (а пишет он о предмете своего однодумья, о XVIII веке российской истории), выгодно отличается от какого бы то ни было рода любительства. Пишет профессиональный историк с чувством ответственности за достоверность фактов, со свободной ориентацией в материале. Из всех героев XVIII века самым близким для Ганичева стал адмирал Ушаков. Сам он объясняет зародившийся интерес к нему “географически”, когда после окончания исторического факультета Киевского университета в 1956 году приехал по назначению работать преподавателем в Николаев. Кстати, там же кораблестроителем работал его брат. Там он и проникся атмосферой строительства русского флота, вник в его историю, почувствовал вкус той “вещности”, подробностей, которыми так насыщено повествование об Ушакове.