Однажды, осмысливая свое бытие, прислал длиннющее письмо, в котором благодарил за доброе внимание всех, кто его не забывает. Оценивал только что полученный альманах “Кострома”: “На высоком уровне получилось издание, прочитал с превеликим удовольствием, теперь сия книжка по деревне путешествует из рук в руки. Есть для меня радость... О своих каких-либо перспективах наивно мечтать. На прозу все-таки не перешел, это она на меня навалилась, как и на многих других граждан российских. Рыпаюсь, конечно, как могу, да силы слишком неравны. Главу районной администрации Елшина упрекнуть не в чем, и так мужик постарался хлопотами о доме. В этом году дали по 50 рублей три месяца — иссякли. Сотня отныне кажется астрономической суммой. Появись она у меня, купил бы на всю хлеба да сухарей насушил: месяц живи — горя не знай. Пока же лук да крапива — основной рацион. Огород, разумеется, посадил; все необходимое. Жду, скоро будет поспевать. Тогда оживу — не для благих дел, так для более достойного существования...”.
За бытовыми трудностями, за всем житейским “мусором” приписка: “Стишков” горсточку все же посылаю, чтобы убедились: нечем особо хвалиться. Прочтете и в корзину бросьте. Может быть, летом что-нибудь повеселее споется...”.
Иногда его навещают друзья, неравнодушные журналисты, любопытные дамочки в поисках экзотики. Не оставляют без эпизодического внимания сотрудники газеты “Галичские известия”. Приехала к нему Алевтина Лапшина, чтобы уговорить на съемки предъюбилейного фильма. Сергей ответил: “Суета. Кому все это нужно”. О нынешнем настроении поэта можно судить по его более подробным в этот раз ответам. Живет он на хуторе, конечно, без электричества. “А зачем оно? Есть печь, лучина. Бояться некого. Для понимания смысла жизни, чувства свободы необходимо уединение. Живи, радуйся жизни. В этом плане я счастлив”. К земному плодородию у него интерес — считает спасительным труд на земле, она легкая здесь, супесчаная, хорошо отзывается урожаем. Вот собрал тыкву, около двух тонн отправил. Орешник порадовал. “На двух сотках возделываю клубнику. В июне-июле у меня сладкий сезон”. Показал он журналистке и свою землянку, в которой зимовал в прошлом году, теперь там у него кролики живут.
Иногда его навещают ребятишки, но и один Сергей не скучает — “все вокруг живое: и земля, и река, и лес, и солнце над миром. И везде присутствует Бог”. Так он и сказал: “Положась на волю Божью, / Я бреду по бездорожью — / С тех, кто бродит без дорог, / Бог не требует налог”.
Конечно, летом вольнее, привольнее. Выйдет он за околицу в свои владения, и станет ему легче. “Целый мир удручен тишиной. / Почему-то все реже мне снится / Алый парус над синей волной”. А за кустами речная излучина блестит, волнится березовая роща на берегу, вдалеке сосновый бор зовуще темнеет. И повторяется спасительное: “Кто сказал, что я не летаю, что потеряны оба крыла?” Иногда “поют луга, поют леса, / Им подпевают небеса, / А музыка народная”.
Но зима-то у нас долгая, затяжная в России зима. “От мороза ли щеки розовы? / Или ветер их целовал? / Ты стоишь одна под березами, / Спрятав пальчики в рукава”. В предчувствии весны и другие темы проклевываются. Нет, не в поздний зимний час, когда жутко от темноты и безлюдья, любовная лирика ласкает еще не уставшее сердце. Все-таки бывают просветы между осенью и весной. Надеждами человек живет и утешает себя: “Придет весна — посею пальмы / И буду финики срывать”. Под Новый год о пальмах заговорил.
У каждого зяблика свой голос. “В куче неубранных яблок, / Скрытых опавшей листвой, / Ищет взъерошенный зяблик / Голос потерянный свой”. И дергачом можно себя чувствовать или молодым петушком, который летать не умеет, “зато кукарекает знатно”. Бывает такая жизненная полоса: сковывает страх потерять свою песню.
Сергей сам себя выверяет под надзором небес и матушки-природы, душу свою испытывает на разных диапазонах. Идут стихи без названий то на вдохе, то на выдохе. “Не поле перешел — / Полжизни прожил. / И все бы хорошо, / Да совесть гложет”. Идут стихи негромкой исповедью, складывается история души. Остановишься, задохнешься на крутой тропе — замолчишь, словно насовсем исчезнешь, забытый, невостребованный. “Тогда лишь я чего-то стою, / Покуда кто-то ждет меня”. Пока еще вспоминают, окликают, желая хоть как-то помочь. На окликания наши отзывается он с промедлением.
“Ваша экстренная помощь подоспела вовремя. Спасибо большое! Не мог сразу ответить, так как все денежки потратил на продукты (грешен: купил и бутылку — не пойдешь Новый год встречать с пустыми руками), конвертов не купил — почта не работала. Вот и причина молчания. Извиняюсь. Дела мои идут, настроение бодрое, Муза не покидает вторую неделю. Строчу, наверстывая упущенное (благо брюхо не донимает своими претензиями). Записывать вирши приходится на амбарных листах — туго с бумагой”.