Ядвига Егоровна Рыбакова была ее соседкой и долгие годы подругой.
— Труженица матка! — строго глянула бабушка Ядзя на меня. — Я ее еще с войны знаю, когда она путевым обходчиком на чыгунке была. Их хата после войны погорела — так она сама в лес ездила за лесом, и за плугом сама. А как хлопца своего любила — як кошка с селядцом з дитёнкам гэным. Прямо у сердца его держала. И он чувствовал — первый помощник у матери. И по жизни сам себе дорогу пробивал. Спокойный хлопец, самостоятельный, Катерина Трохимовна — трудяжка, и ён в маму .
Она с досадой махнула рукой:
— Ходят пройдисветы — пишу-уть! Абы лаять. Ты напиши, як Саша спас у мяне двенадцать поросят! Помню, дежурила я на свиноферме — заходит с собачкой и ружьем, уже позже, когда в Могилеве учился. “Скажите, вы дежурите?” У меня чагосьти сэрца ёкнуло. “Я!” — “А у вас случайно свинья не потерялась?” Поглядела я — вышла из станка свиноматка супоросная, продралась скрозь незачиненные двери — и на волю. “Пойдемте, она в лозе — покажу”. Кинулась я — а она прямо в траве и распоросилась. 12 поросят — ой, дякуй тебе, охотничек! Было бы мне от заведующей... А он ничего матери и не сказал. Это уж я к ней забежала: “Катя, твой Саша такой праздник зробил! ”
Ядвига Егоровна смотрит на цветы — на кухонном столике перед ней пышный букет пионов:
— Хорошая семья, труженики! Трохимовна и когда была президентская матерь — не считала себя кем-то. Куда посылают — работала. И так всю жизнь — 16 мешков бульбы сама сеяла! Два прицепа навозу сама вилами раскидала — я гляжу, дивуюсь: “Ой, Катя-Катя!” Любила так — чтобы сама. А пьяниц, голодранцев не любила ...
Добрые глаза Рыбаковой глядят вдаль, за горизонт:
— Пришли с войны — как и оттерпели войну такую, терпели и дальше: пахали на себе и сеяли вручную. Всякого хватило — разбитое, спаленное — скорей брались, одолевали беду. И Трохимовна горя тяпнула — отсюда и ее характер. И Саша в нее — всегда за правду. Дед Трохим у него в войну помер, бабушка после войны. Что у него за детство было — сумята, вечно в труде. Книжечки в хусточку ввяжеть — и в школку... Потому он — простой и за народ. Всем солнце одинаково не засветит: одному жарко, а другому холодно. Ты глянь, как ён старается, за всех белорусов, чтобы нам лучше жилось. Ты напиши: при Лукашенке мы не боимся! Не боимся, что пойдут наши дети под той нож !
Уже три года, как Екатерина Трофимовна уехала из Александрии в Минск:
— Как плакала она, уезжая! И бабы мне — забрали, Егоровна, подружку твою! Что ж, там внуки, там детенок, — кивает грустно бабушка Ядзя. — А все-таки жалко, разрыли у нее гнездечко... Все оставила тут. Забрала с собой только собачку и котика, — Ядвига Егоровна тихо улыбается, передает привет подруге. — Низкий поклон тебе, Катя, и поздравления. Скучаю одна. Трохимовна, напиши мне. Знать буду — как ты и что. Хоть записочку напиши. А про себя скажу: перенесла операцию по глазам ...
Егоровна вздыхает, глядит на цветы.
— Добрая была семейка... Все было в саде — и сливы, и яблоки, и вишни. Саша сам и садил. Она и тут, в Президентском поселке, огород имела хороший. Корову и двух свиней держала. Внукова свадьба была, приезжали — одну свинью зарезали. А коровку ее забрали в Городец. Эх, сидим, бывало — грубочку натоплю, — беседуем душевно. Икона у них была в доме всегда — и не одна. И детенок при иконах вырос. Батюшка к ней из Копыси, из церковки сюда часто приходил. Мы смеемся: “Трохимовна! Ухажер к тебе!” Читала она церковные книжки, читала...
А Александру Григорьевичу передай от всех нас поздравление к дню рождения. Здоровья, счастья, чтоб жил сто лет и трошку глядзел сябе. Пришел на власть, к разбитому корыту — тягнет тягло. А они вокруг него хвостами крутят — мало помощников у него... Передай — пусть глядит сябе! Мы за войной свету не видели, босые ходили по тех загонах. Нас не подманешь — наш он, с ним не пропадем .
Мужицкая, исконная Русь — за Лукашенко. Но сколько той Руси еще жить на веку? Мы всё больше превращаемся в кислых, ущербных, безликих толерантных горожан. Толпе нужен один вождь, народу — другой. Приход Лукашенко к нам — как вызов каждому. Кто мы — народ или что-то уже другое, некая биомасса, от которой в ужасе отворачивает свой лик Небо?