— Господи, Венька, ну что тебе было не жить! — возопил Анатолий, не скрывая своего душевного переживания.
* * *
— Откуда стреляли и кто? Никто не мог сказать, но вот прозвучало несколько выстрелов подряд, и стало ясно, стреляют из куста дикого виноградника.
Не помня себя, бросился я к этому распроклятому кусту, будь он неладен. На бегу расстегиваю кобуру, но рука, как парализованная, только шаркается по боку. Бегу первый, за мной другие.
За все дни боев много пришлось повидать всякого, но то, с чем столкнулся сейчас, поразило не только меня. В винограднике оказался замаскированный окопчик японского снайпера. Сгоряча или, скорее всего, от душившей нас злобы мы тут же разбросали его. В нос шибануло затхлостью человеческих испражнений и давно немытого тела.
Самурай лежал навзничь, дыша, как рыба на суше. Весь живот его от паха до груди разворочен. Мы отшатнулись. Однако самое невероятное то, что самурай был прикован за ногу к бетонному столбу.
— Безысходность, — отозвался Анатолий.
— Какая к черту безысходность, полное презрение к себе как к личности! — Понкин разволновался, сел на скамейку, тут же встал, стукнул себя кулаком по голове. — Как можно допустить над собой такое измывательство, позволить приковать себя за здорово живешь! За какую идею, прежде всего?.. Слыхивал я, что японские смертники вспарывают себе животы, но как-то не верилось. Теперь сам убедился, своими глазами зрю. Не приведи Бог никому такого!
Самурай пропал, не жалко, он сам себя осудил на смерть. Туда ему и дорога, как говорится, коли гордости у него нет, но за что умного человека загубил, а? Я бы эту страну назвал страной вспоротых животов! — определился Понкин. Он умолк, и оба они — гость и хозяин, — поникнув, молчали, отдавая дань памяти трагическим событиям.
— Стало быть, — нарушил молчание Анатолий, — письмо и фотокарточку вы прислали?
— Я, я, — признался Понкин. — Одну отослал вам, другую, вот эту, оставил себе.
Анатолий вспомнил торопливо написанные строчки треугольника, присланные Венькой откуда-то с дороги.
“Дорогие мои родители: мама, папа, сестренка Катя, братишка Толя! Вот и кончилась злобная война. Я жив, жив! Сообщаю вам, меня представили к ордену Отечественной войны за недавние бои в Праге с присвоением очередного офицерского звания. При первой возможности приеду домой на побывку. Данное письмо пишу в поезде. Везут нас неизвестно куда. Прибуду на место, сообщу. До свидания, целую всех. Любящий вас Вениамин”.
Письмо датировано июнем сорок пятого.
— Пойду я... Спасибо за все...
— Давай, друг...
Понкин подал ему снятые с печи теплые катанки с портянками. Одарил его балычком, хлебом и большим куском баранины. Проводил за околицу зимовья, пожелав счастливого пути...
* * *
Двадцать второго июня,
Ровно в четыре часа,
Киев бомбили,
Нам объявили,
Что началася война...
Я хорошо помню, — пишет журналист Лев Сидоровский, — как в самом начале войны мы, мальчишки, пели на мотив “Синего платочка” эту неизвестно кем сложенную песню...
Кончилось мирное время,
Нам расставаться пора,
Ты уезжаешь,
Быть обещаешь
Другом моим навсегда...
Помимо так называемых фольклорных, известны по меньшей мере еще два варианта слов— уже вполне официальных:
Довоенный, мирный, написанный поэтом Яковом Галицким:
Синенький скромный платочек
Падал с опущенных плеч.
Ты говорила,
Что не забудешь
Ласковых, радостных встреч.
Порой
Ночной
Мы распростились с тобой.
Нет прежних ночек!
Где ты, платочек,
Милый, желанный, родной?..
И — фронтовой текст, сочиненный лейтенантом Михаилом Максимовым, приданный, как сказали бы военные, Красной Армии для усиления боевого духа:
Кончится время лихое,
С радостной вестью приду,
Снова к порогу,
К милой дорогу
Я без ошибки найду...