На приднестровских же землях в 1924 году была создана МАССР, включенная в состав Украины; и именно к Приднестровью была в 1940 г. присоединена Бессарабия, а не наоборот. Иными словами, бывшее Дикое поле опять сыграло для России роль плацдарма, позволившего ей восстановить свое влияние на правом берегу Днестра, значение чего в преддверии надвигающейся войны переоценить было невозможно.
К началу войны противник сосредоточил на румынской границе 3 фашистские армии, всего более 600 тысяч войск с танками, артиллерией, авиацией. Превосходство по отношению к боевым силам советских пограничных частей было восьмикратным, тем не менее бои на границе продолжались одиннадцать дней, и эти дни тоже сыграли свою роль в том, что к Москве немцы подошли не в августе, а лишь в октябре. Однако еще более затянутым оказалось продвижение войск гитлеровской коалиции на левом берегу Днестра, и в ходе Великой Отечественной войны вообще необычайно ясно проявились некоторые особенности геополитической динамики данного региона. Процесс обретает здесь парадоксально-диахронный характер, так что, например, Тирасполь был оставлен советскими войсками лишь 8 августа 1941 года (Кишинев пал 16 июля), т. е. месяц спустя после того, как немцы подошли к Киеву.
Так же обстояло дело и в конце войны: Тирасполь был освобожден 12 апреля 1944 года, когда Витебск был еще в руках немцев, и лишь 20—29 августа прошла Ясско-Кишиневская операция; а уже 31 августа пал Бухарест. Как видим, разница в сроках, для тогдашней скорости движения фронта, внушительная, и она производит впечатление почти мистических свойств приднестровской “капли”, с иррациональной силой стремящейся к общеславянскому океану на востоке.
Но дело, разумеется, не в мистике, а в том, что Россия, ввиду особенностей исторически сложившейся личности Приднестровья, его резко выраженных качеств плацдарма, а также — не в последнюю очередь — его безграничной преданности общему “Большому Отечеству”, получала здесь жизненно необходимое ей время для собирания сил. Отсрочка была вновь дана и в конце ХХ века. Ибо тот римско-легионерский характер румынского фашизма, который сделал для Приднестровья 1941—1945 годы как бы органическим продолжением великой борьбы, начавшейся еще во времена “Траянова вала”, будучи возрожден молдавскими националистами в годы перестройки, естественно соединил для крошечной республики ее упорное, длящееся вот уже десять лет выстаивание с годами Великой Отечественной.
В декабре 1941 года “кондукэтор” Антонеску в беседе с профессором Г. Алексяну так обрисовал программу-максимум в отношении Приднестровья: “Власть Румынии установилась на этой территории на два миллиона лет”. Это будет почище “тысячелетнего рейха”! А когда в годы распада СССР на правом берегу Днестра вновь было поднято знамя румынского легионерства, прославлено имя Антонеску и проклято само русское слово, само имя России, там пахнуло той же маниакальной ненавистью к славянству, корнями уходящей в глубины тысячелетий.
“Быть румыном, думать и чувствовать по-румынски означает заявить во всеуслышание о благородном своем происхождении, о естественной гордости за сохраненное имя, указывающее на твоих древнеримских предков. Это значит говорить на румынском, даже если кое-где кое-кто называет его молдавским языком, который не только является прямым потомком прославленной латыни, носительницы великой мировой культуры, но и языком-победоносцем. Да, победоносцем, потому что в вековой борьбе со славянскими диалектами (курсив мой. — К. М. ) и с другими языками он вышел несомненным победителем”, — так писала в сентябре 1990 года кишиневская газета “Цара”, рупор Народного фронта Молдовы, отражая этот блок настроений. Ответом стало рождение, в том же сентябре 1990 года, Приднестровской Молдавской Республики, сосредоточившей в себе всю энергию днестровского изгиба на восток. И всякий раз, когда я вижу горящий напротив конного Суворова Вечный огонь, я ловлю себя на мысли: а много ли найдется мест на Земле, где с таким упорным постоянством горел бы огонь неугасимой воли к отстаиванию некоего незримого рубежа — рубежа, значения которого, кажется, не понимает уже и сама Россия и олицетворением которого остается узкая полоска непризнанной республики.