Подумав об этом, Саша развеселился. Лицо его расплылось в бессмысленной улыбке, о появлении которой он не отдавал себе отчета до тех пор, пока ефрейтор из соседней палаты Васька Моргунов не прервал его размышлений самым бесцеремонным и свойственным только ему, Ваське, образом. Преградив Тыковлеву путь своим костылем, Васька заорал на весь коридор:
— Санек, чего лыбишься, как сайка в жопе? Иль забыл, что я уже полдня не курил? Должок, должок за тобой, салага. Думаешь, так отсюда и уйдешь, не отдав? Ты, падла, где хочешь, а тридцатник достань. Иначе я нервный, за себя не ручаюсь, у меня справка есть.
Для вящей убедительности Васька помахал костылем и уставился вопросительно на Тыковлева. Тридцатника, взятого у него когда-то взаймы, он, по правде говоря, не очень ожидал. До самой выписки у Тыковлева таких денег не предвиделось. Однако попытаться стрельнуть у Саши папиросу стоило. Вдруг обломится.
— Нету, ей-Богу, ни папирос, ни табака нету. Сам бы стрельнул, да не у кого.
— А чего же ты тогда лыбишься? — разочарованно протянул Васька. — Чего тебя разбирает? Я думал, посылку получил.
— Думаю. Не про посылку, а про то, как дальше.
— Ну и чё придумал?
— Пришло мне в голову, что раньше все в Бога верили. Ну, верили сами или были обязаны верить. Кто как. Теперь верим все в социализм, в светлое будущее человечества. Это как бы одно и то же, хотя, конечно, разное.
— Ну и чё? — неуверенно переспросил Васька.
— А то, что одни верят бесплатно, а другие за ту же веру от пуза получают.
— Это как? — оторопел Васька. — За веру не платят. Ни за Бога, ни за ВКП(б).
— Еще как платят. Уметь надо, Вася. Вот я и улыбаюсь. Дураком не надо быть.
— Это ты про кого? — с трудом сообразил Вася. — Про попов или про политработников? Так я ни тех, ни других не уважаю. Имей в виду. Я за честность. Ты мне, Тыковлев, деньги отдай, — разозлился Васька. — Кончай зубы заговаривать, философ х...ев!
* * *
После разговора с Фефеловым Саша круто переменился. С утра читал учебники, решал задачи по алгебре и геометрии. Потом придумал писать диктанты. Фефелов читал ему Тургенева или Горького. Потом сверял написанное с текстом, правил ошибки.
— Ты “Краткий курс” почитай, — посмеивался Фефелов. — Не просто почитай, а кое-какие листы наизусть выучи. Клятву, например, Сталина у гроба Ленина. На экзаменах очень может пригодиться. Да и вообще в последующей твоей жизни. Как будущему историку тебе “Краткий курс” назубок знать надо. Азбука большевизма, вроде как наше евангелие. Говорят, сам Сталин писал. Так что учи, запоминай. Не пожалеешь.
Саша старался. После занудного лежания на койке, осточертевших разговоров об одном и том же с соседями, игры в подкидного на щелабаны, куренья на лестнице под бесконечные рассказы о бабах и байки о подвигах в этом деле жизнь обретала вновь перспективу и смысл. Радио несло с фронта бодрящие новости. Фрицы драпали. Союзники наконец вошли на территорию Германии. В меню прибавилось американской тушенки и яичного порошка. Главврач сказал, что пора готовиться к выписке. Раны на ноге закрылись, швы срастались. Наступать на ногу становилось почти совсем не больно. В довершение всего пришла посылка и перевод от матери. Не Бог весть что: немножко меда, твердые, как железо, пряники, шерстяные носки, с десяток конфет “Раковая шейка”. Откуда матери взять больше? И это-то с трудом наскребла. Написала, что соседи помогали и денег тоже дали. Получил эти несчастные пятьсот рублей, Ваське долг отдал, папирос купил генеральских “Казбек”. Всей палатой курили.
Деньги, однако, быстро кончились. И засверлила голову неотвязная мысль.
— Вот в мае выпишут. Домой отправят. А как ехать? Ну, белье и форму выдадут. Это положено. Требование на железнодорожный билет. Продовольственный аттестат, чтобы до места добрался и с голоду не подох. Там на месте через военкомат уже карточки получишь. А ехать долго и непросто. Ребята говорят, что по аттестату не везде пожрать получишь. Они там на вокзалах не церемонятся, особенно с ранеными. Продовольствия не хватает. Пока права качать будешь, глядишь, поезд уйдет. А им того и надо, знают, что все равно отвяжешься. Одним словом, надо с собой “НЗ” в дорогу брать или денег. За деньги на вокзале все купить можно, только дерут три шкуры. Задача обеспечить себе выписку и отъезд.
Задача сложная. Тут уж кто во что горазд. Большинство, конечно, получает, что по закону положено, уходит на вокзал и начинает путь, уповая на советскую власть и на то, что мир не без добрых людей. Случалось, что помогут. Те же, кто не хотят на “авось”, шепчутся по коридорам, сбиваются в группы, чтобы ехать вместе, ведут о чем-то переговоры с мальчишками, что трутся вокруг госпиталя.
Там сложные вопросы решает Борька. Он постарше других, учится, наверное, классе в восьмом. Морда такая бульдожья, глаза немного навыкате. Есть у него несколько подручных пацанов, которыми он помыкает как хочет. Борька, говорят, круглый отличник, в стенной газете у себя в школе пописывает. Школу почти не прогуливает, мелочевкой, вроде покупки папирос, не занимается. Среди обитателей госпиталя имеет репутацию серьезного малого. Многим помогал в решении разных деликатных дел.
Тыковлев Борьку не раз из окна видел. Думал, пацан как пацан. Лицо только какое-то недетское. О его особых качествах проведал лишь после того, как стал прислушиваться, о чем по вечерам шепчутся кандидаты на выписку на лестничных клетках. А почему, собственно, было не прислушиваться? Забота-то у всех общая, как лучше домой добраться. Может, ребята чего полезного удумают. Сначала слушал, потом как-то для себя неожиданно сам говорить и предлагать стал. Само собой так получилось.
С Борькой вскоре познакомились поближе, даже как бы подружились. На всякий случай. Кто знает, вдруг понадобится. Вообще-то Тыковлеву от Борьки ничего не надо. Деньги, которые прислала мать, давно испарились. И Борьке от Тыковлева тоже ничего не надо. Много их тут таких и вчерашних десятиклассников, и взрослых. Борька сам смотрит, где чего прихватить. Ему добывать приходится. Дома-то голодновато. Ходил бы он сюда к госпиталю, если бы не нужда. Того и гляди, нарвешься. Эти здоровые дылды хоть и школу позаканчивали, и на фронте побывали, а дураки дураками. Ничего не умеют. Не понимают, что с него-то как с малолетнего взятки гладки, а им чуть чего и штрафбат засветит. И за себя, и за них думать приходится. И этот хромоногий тоже зреет, видать. Слямзить чего-то собрался, но пока самому себе в этом признаться страшно. Затевает вокруг да около разговоры: “Ты, Борис, как учишься-то? Отец, поди, на фронте? Тяжело матери одной? Небось, помогаешь? Ну, молодец, молодец!”.
— Да телись ты поскорее! — думает Борька, скучно глядя на Тыковлева. — Все одно и то же. Будто их и вправду моя учеба или отец интересуют. Говорили бы сразу. Так ведь нет. Сразу никто не хочет. Каждый себя хорошим считает. И когда напакостят, по-прежнему о своей особе самого высокого мнения будут. Обстоятельства, мол, заставили, или бес попутал, или тот же Борька подучил. Простите раненого! А потом опять придут. Следующий раз обязательно будет. Он по себе знает: тоже сначала противно было. Лиха беда начало. Важно первый раз через себя переступить.