Тыковлев поначалу Борькиных разговоров пугался. Как-никак сам на замполита учится. Провокатор это какой-то. Потом попривык. Повторяет Борька одно и то же каждый день. Все знают наперед, что скажет. И на заводе, конечно, знают. Ну и пусть болтает. Лишь бы свои гайки исправно точил. Кому от Дымилкина какой вред? Поговорит, выпьет и спать ляжет, а завтра опять на работу пойдет. И правильно, что на таких, как он, внимания теперь не обращают. Ясно, что Дымилкин говорит свои глупости для того, чтобы возражения вызвать, в разговор Сашу втянуть. Жалко, конечно, потерянного времени. Но сосед все же. С соседями ссориться не стоит. И Тыковлев терпеливо говорит, объясняет, доказывает...
А тем временем дела в ВПШ шли своим чередом. Читали лекции, проводили семинары. Но это так, обязаловка. Главное же было заводить побольше друзей, сплачиваться, спаиваться. Кто знает, куда после выпуска жизнь занесет. Но после ВПШ последним человеком нигде не будешь. И все твои однокашники — тоже. Значит, не иметь сто рублей, а иметь сто друзей на этом жизненном витке становится первостепенной задачей. Саша прилежно ходил, куда приглашали, пил “Столичную”, а иногда пахнувший клопами коньяк, жевал фабричные пельмени из пачки, хрустел соленой капустой и огурцами, хвалил украинское сало и узбекский кишмиш, травил анекдоты, рассказывал случаи из партийно-комсомольской жизни, участвовал в жарких философских спорах. И думал. Больше, конечно, про себя, чем вслух.
Учили их истории партии от самого первого странного съезда в Минске до самого последнего пленума ЦК. И знать надо было назубок все оппозиции и уклоны, статьи, резолюции и заявления, цитаты и эпизоды. Зачем? Казалось, что все это безвозвратно ушло в прошлое. Враги разгромлены, колеблющиеся перевоспитались, народ и партия едины, страна непобедима. Зачем нужны все эти истории про Троцкого, Бухарина и прочих заблудших выпускнику ВПШ, которого завтра пошлют секретарем парткома на какой-нибудь химкомбинат или на село? Народ тебе про нехватку кормов или поломанный комбайн, а ты им про борьбу с уклонистами?
Получалось, что не тому учат. Хорошо, если ты на партработу с какой-то приличной специальностью пришел, дело знаешь, то ли инженером был, то ли книги, статьи сам писать умеешь. Тогда к тебе и отношение другое. А так — один треп. Как рот закрыл, так и работа закончилась, потому как, на самом деле, ничего-то ты не можешь, кроме как руководить от имени партии. Это тоже, конечно, уметь надо, не всякий управится. Но, тем не менее, чувствовал Тыковлев свою ущербность, хотел потверже встать на ноги в жизни. Поэтому решил, что надо бы наукой заняться, диссертацию попробовать защитить, благо в ВПШ это поощрялось. Кто знает, как жизнь сложится, а поплавок он и есть поплавок.
* * *
В Берлине было в тот день жарко. В воздухе стояла типичная серо-синеватая берлинская дымка то ли от сырости, то ли от дыма и сажи с клингенбергской электростанции. Многочисленные распылители воды из последних сил выпрыскивали в воздух миллионы тончайших струек, которые оседали на уже пожухших газонах блестящими, режущими глаз каплями. Из приоткрытого окна ресторана “Волга” была видна тихая улочка, по которой изредка шныряли “Победы” или темно-коричневые немецкие “БМВ”. Пахло жареным луком, борщом. Немка-официантка только что принесла и расставила на столе высокие бокалы с пивом и графин с водкой.
— Товарищи, — Разбитнов, секретарь посольства, обратился к участникам застолья. — Действительность социалистической ГДР, — продолжал он, закусив огурцом, — требует всестороннего, подчеркиваю, всестороннего изучения не только глазами наших немецких друзей, но и своими глазами. Сегодня суббота. Слава Богу, сможем выпить среди своих, поговорить по душам, пойти, куда захотим. Начальство разрешило посмотреть столицу ГДР на все сто процентов. А то, небось, надоело жевать ихние боквурсты да слушать про укрепление дружбы с Советским Союзом. Они сами не верят в то, что говорят. Хотя, конечно, некоторые, может, и верят, потому что некуда им больше деваться. А все остальные, чуть зазеваешься, шасть на Запад — и поминай как звали. Немец и есть немец. Не верю я им, что бы они там ни говорили про марксизм-ленинизм, антифашизм и дружбу до гробовой доски. И вам не советую верить. Пока стоят тут наши войска, есть ГДР. Не будет войск, завтра же никакой ГДР не будет.
Разбитнов зачем-то хохотнул, затем подмигнул собравшимся, опрокинул сто грамм и с шумом запил пивом.
— Приступай, ребята. Наша советская пища. Не чета немецкой, которую и есть-то не хочется. Ох, и надоело нам тут, — вздохнул он толстым животом и состроил на молодом, но уже обрюзгшем лице сокрушенную мину. — Домой хочу страшно, но начальство не пускает. Интересные разработки есть, надо обязательно закончить. Непростое это дело. Вы как работники ЦК понимаете, конечно. Вам могу позволить себе открыться. Партия у нас сейчас всему голова, мы, работники органов, от вас не имеем секретов. Но, конечно, большего сказать не могу. Служба. Да! Но сегодня отдыхаю вместе с вами. Встретиться с человеком с родины — всегда огромное удовольствие. Послушаешь, как у нас жизнь в Союзе идет, и обидно становится, что приходится здесь лучшие годы убивать. Давайте, за нашу Родину, за партию, за Никиту Сергеевича по полной!
Разбитнов быстро хмелел, пытался что-то сообщать сугубо доверительно на ухо то одному, то другому собеседнику, рассказывал скабрезные анекдоты и, не дожидаясь реакции собеседников, сам же бурно хохотал, лез обниматься, шумно приветствовал знакомых за другими столиками. Похоже, субботний день был испорчен. Однокашники Тыковлева, аспиранты, приехавшие в ГДР по приглашению Академии общественных наук при ЦК СЕПГ, нерешительно озирались по сторонам, предвкушая скучный вечер в общежитии советского торгпредства, серо-коричневом доме в двух шагах от “Волги”, которое носило среди карлсхорстских жителей меткое название “утюг”.
Саша уже внутренне изготовился сказать Разбитнову большое спасибо, оставить его в ресторане платить по счету и выйти на улицу, на воздух. Но в этот момент кто-то легонько тронул его сзади за плечо.
Саша не сразу узнал в стоявшем перед ним среднего роста молодом человеке Банкина. Да, Банкин прибавил по всем статьям с тех пор, как они в последний раз виделись в райкоме. На Борьке был красивый светло-серый однобортный костюм, ослепительно белая нейлоновая рубашка, лицо источало довольство и сытость, тяжелый бульдожий подбородок не без значительности чуть-чуть задрался вперед и вверх.
Рядом с Борькой стоял молодой, чуть лысоватый со лба человек с полными чувственными губами и самоуверенным взглядом карих с рыжими точками глаз.
— Привет, Марат, — обращаясь к кареглазому, заорал пьяный Разбитнов. — Милости прошу к нашему шалашу. Давай, давай, Светка, не стесняйся, — продолжил он, обращаясь к высокой блондинке в белой кофточке и полосатой юбке, торчавшей колом вокруг стройных ног. — Ты чего? Никак себе кринолин на Западе отхватила? Откуда только у вас, правдистов, западные марки. Целыми днями в Западном Берлине пасетесь.
— Знакомьтесь, товарищи, — продолжал он. — Марат Бодрецов, корреспондент “Правды”. А это его жена, наша карлсхорстская красавица Светка. А этот с ними, не знаю кто. Пусть Марат сам представит.
— Борис Банкин, — не глядя на Разбитнова, сухо сказал Марат. — Мой гость. Зам. главного редактора “Комсомольской правды”.
“Ого, — подумал Тыковлев. — Быстро шагает. Как бы штаны в шагу не порвал”. Но, на всякий случай, приветливо заулыбался навстречу всем троим.
— Присаживайтесь, присаживайтесь. Правда, мы уже кончаем. Может, по пивку еще всем?
— Как это кончаем? — возмутился Разбитнов. — Не кончаем, а только начинаем. Сейчас самое время в кафе “Норд”, там потанцуем. Это, знаете ли, место, где у них молодые вдовушки собираются, — осклабился он жирной улыбкой. — Правда, все под наблюдением МГБ. Но со мной можно, все будет шито-крыто. Ну, как, ребята?