Саша захотел вдруг поделиться воспоминаниями с товарищами. Просто так, к слову. Хотя, конечно, не просто так. Вдруг чего подумают. Так вот пусть не думают, а знают, что он инвалид Отечественной войны, человек с опытом и выдержкой, смотрит на эти картинки и посмеивается.
— А все же тощие у них девки, ребята, а? Какие-то мослатые, конеподобные. То ли дело у нас... — начал Тыковлев.
— Да не девки это, — вмешалась Светка, — а мужики. Вы это не заметили? Этот бар у них — место встречи гомосеков. Пошли отсюда.
Тыковлев поперхнулся и с досады даже сплюнул:
— И что, вот так вот в открытую?
— Да, вот так вот, — рассмеялся Марат. — А чего стесняться-то. Плати и имей удовольствие, если нравится. Тут так. Все за деньги и ничего без денег. Вся мораль, все жизненные ценности имеют свой эквивалент в марках. Может, Маркс в чем-то и не прав, но в этом он прав на все сто процентов. Могу клятвенно засвидетельствовать. Но живут, тем не менее, — вздохнул он, — и живут припеваючи. А по-нашему жить не хотят. Впрочем, наверное, человек никогда не хочет жить по совести и справедливости. Справедливость и совесть — это для других, а для него, любимого, должны быть исключения. И так думает каждый! Поэтому из справедливости и совести ничего и не получается. Ни у Кампанеллы, ни у Томаса Моора, ни у нас. Чтобы утвержать справедливость и равенство, нужна палка и сила. А станешь пользоваться палкой, какая же это справедливость? Палочная? Что-то не то. А они все решают через деньги. Вроде бы справедливо. Зарабатывай, и все! У кого больше денег, тому и больше от жизни достанется. А не заработал — сам дурак. И всем нравится, хотя больше девяноста процентов всю жизнь так в дураках и ходят. Зато могут надеяться до самой смерти, что когда-нибудь сумеют все же что-то прихватить и кого-то одурачить. Волчьи нравы? Но ведь еще древние говорили, что человек человеку волк. Это мы сейчас провозгласили, что человек человеку друг и товарищ. А ну как он по-прежнему волк и переделываться не хочет? Что тогда?
— Человек, прежде всего, продукт общества, — почувствовал необходимость вступиться за марксизм-ленинизм Тыковлев. — Люди ни волками, ни святыми не рождаются. Их условия формируют. И уверен, что здешний человек и наш советский человек и думают, и чувствуют по-разному.
Мне вот, например, здесь, честно говорю, не по себе. Интересно, захватывающе. Но не по себе! Вы, наверное, привыкли уже, присмотрелись. Но и вы, конечно, не можете не ощущать, что мир этот не наш и не для нас. Только теперь я начинаю по-настоящему понимать, как важно сохранить в себе острое неприятие этого мира, его морали, его образа жизни. Они красивее и богаче живут, чем мы. Но за нами — правда. Мы должны постоянно чувствовать это. Усомниться в нашей правде — значит поднять руки вверх и сдаться. Сдаться не другому идеалу, а тем самым деньгам, о которых вы говорите. У них ведь нет идеалов, кроме денег? Не так ли? На этом их и сломаем! Изучайте, ребята, марксизм-ленинизм. Ей-Богу, не прогадаете.
* * *
В пивном баре горел тусклый свет. Было людно, шумно и дымно. Сели за деревянный некрашеный стол на такие же, как стол, стилизованные некрашеные лавки. Пробегавший мимо кельнер понимающе кивнул, заметив поднятую руку Марата, и через несколько минут принес четыре пива, аккуратно поставив каждую кружку на картонную подставку с синей надписью “Лёвенброй”.
— А есть будете то, что обычно? — спросил он у Марата.
— Товарищи, — обратился Марат к Тыковлеву и Банкину, — я предлагаю вам два блюда на выбор. Либо он принесет такую сковородку с жареными сосисками, кусочками печенки, почек и прочей требухой. Кстати, очень вкусно. Либо же можно взять на деревянной дощечке вестфальский окорок и всякие там колбасы. Тоже неплохо. Что будем?
— Давай, мужики, горячее, то есть требуху, — сказал Борька, — и шнапс заказать.
— Я без требухи, — решительно отрезала Светка, — и без шнапса.
Вечер разворачивался. Обсудили московские дела и сплетни. Кого куда назначили или собираются назначить. Какие материалы привлекли внимание в отделе ЦК. На что сейчас больше спрос: на тематику соцстран или на разоблачительные статьи в адрес западных немцев. Бодрецов жаловался, что статьи про ГДР плохо идут. Социализм, мол, скучен ответственным редакторам. Куда как проще нацарапать комментарий про какую-нибудь неонацистскую провокацию в Западном Берлине или ремилитаризацию ФРГ. Завтра же в номер поставят.
Тыковлев слушал внимательно. Журналисты и журналистика его живо интересовали. Не исключено, что его могут взять на работу в отдел пропаганды ЦК. Пока это должно было быть тайной за семью печатями для всех, в том числе и для него самого. Но он умел слушать и понимать намеки. Впрочем, не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы сделать выводы после того, что для сбора материала к диссертации его послали в Берлин, намекнув, что за этим могут последовать и другие загранкомандировки. На него у кого-то были виды. Как бы для ознакомления с темой его научной работы его приглашал зав. сектором ЦК. Похоже на смотрины. Но, как всегда, все делалось молчком. Никто ничего прямо не говорил и, уж конечно, не обещал. Закон партработы. Придет время — скажут.
Тем временем разговор пошел на житейские темы. Бодрецов рассказывал о том, как перестраивает свою корреспондентскую виллу, жаловался, что начальство не выделяет денег. Борька хвастался, что записался в секцию конноспортивной езды и недавно в первый раз прыгнул с парашютом, рассказывал Марату о последней попойке в редакции с участием всего руководства Комитета молодежных организаций и девочек из отдела школ ЦК ВЛКСМ.
Тыковлев не очень интересовался девочками из школьного отдела и лошадьми. Не собирался он и прыгать с парашютом. Перестав прислушиваться к Борькиной болтовне, он начал оглядывать пивную, ища глазами туалет. Пиво, выпитое со шнапсом, настоятельно просилось наружу. Саша нетерпеливо заерзал на лавке. Никаких признаков туалета обнаружить не удавалось.
— Это здесь за углом, вниз по лестнице, — понимающе глянув на Тыковлева, шепнул Марат.
Тыковлев радостно поднялся и заковылял в указанном ему направлении. Спустившись по лестнице, толкнул дверь с нарисованным на ней черным господином в котелке и очутился в просторном прохладном помещении с зеркалами, умывальниками и цветами. Тихо играла музыка, жужжал вентилятор. Настроение быстро улучшилось. Мысли в голове были нехитрые и приятные. Опять думалось о том, что чистый сортир — это все же важный элемент человеческого счастья. И правильно немцы делают, что довели свою культуру уборных до полного совершенства. Вот стоишь тут и отдыхаешь. И стоять хочется. Не то что у нас. Не знаешь, как поскорее из грязи и пронзительного запаха мочи выскочить. Даже в ЦК. Но в ЦК все же лучше, чем в других местах. В других местах министры, да что там министры, каждый начальничек норовит своим спецсортиром обзавестись, закрыть его на ключ и никого туда больше не пускать. Пустишь, обязательно загадят.
“И почему у нас нельзя, чтобы чисто было для всех? — думал Тыковлев. — Наверное, результат татаро-монгольского ига. Они сортиров не имели. В поле до ветру бегали. С кувшинчиками. Мы им уборные в Средней Азии стали строить, так они их из строя тут же выводят. Битым кирпичом подтираются и в унитаз бросают”.
Тыковлев радостно заулыбался и принялся застегивать ширинку. За спиной хлопнула дверь. В туалет кто-то вошел.
— Сашка, это ты? — вдруг услышал чей-то незнакомый голос Тыковлев и с перепугу обернулся, так и не застегнув последнюю пуговицу.
Перед ним стоял среднего роста уже пожилой человек с желтоватым лицом, редкими зачесанными назад русыми с проседью волосами. Темно-серый в елочку костюм, очки с неоправленными снизу квадратными стеклами, белая в синюю полоску рубашка, остроносые ботинки. По виду типичный немецкий служащий, они все слеплены на один стандарт. Но этот говорит по-русски и почему-то знает его. Лицо совершенно незнакомое, сколько Саша ни всматривался в него. Да и откуда у Тыковлева могут быть знакомые в Западном Берлине? Чушь какая-то.