— Ребята! Есть кто живой? Помогите! Помогите же!
Справа от себя Саша услышал стон. Поднял голову. В неверном свете сумерек увидел припорошенную снегом фигуру, которая с трудом помахала ему рукой. Похоже, это был Никитич, их сержант. Кажется, на гражданке был артистом. А здесь зануда и службист. Саша недолюбливал его. Было видно, что Никитич плох, хуже самого Саши, коль едва рукой шевелит и слова вымолвить не может. Какой из него помощник, коли ему самому помощь нужна.
Саша приподнялся на локте и попробовал ползти. Не получилось. Опять почувствовал страшную боль в ноге. В штанине стало тепло.
— Должно быть, кровь опять пошла, — с испугом подумал он. Надо перевязать, жгут наложить. Но я ведь ни встать, ни сесть, ни согнуться не могу. Где же тот замполит, что помощь всем и каждому через несколько часов обещал? Где эта сука?
Замполит был здесь, Саша обнаружил его всего в нескольких шагах впереди себя. Лежал он с развороченным животом, сжимая в руке никому уже не нужный командирский ТТ. Саша сообразил, что их с замполитом одной миной уложило. На мгновение ему стало стыдно. Они с замполитом почти одногодки, пацаны. Он жив, а замполит, бежавший впереди с криком “За Родину, за Сталина!”, готов. Такая уж у него должность собачья, надо быть смелее и идейнее других. А что он, меньше других боится, меньше других жить хочет?
— Зря я его сукой обозвал, — сделал вывод Саша. — Он не виноват. Но ведь кто-то же должен быть виноват в том, что я, круглый отличник, член ВЛКСМ, боец морской пехоты Александр Тыковлев, лежу и околеваю здесь. И никому до того дела нет, что так вот и околею. Ни красным командирам, ни партии, ни комсомолу, ни товарищу Сталину. Добро, что добровольцем пошел, чтобы живот свой положить за всех. А кто теперь за меня? Получается — никто.
Тыковлеву стало невыносимо жалко себя, свою только начинавшуюся жизнь, несбывшиеся мечты. Раненая нога ныла, росла жажда, усиливающийся мороз пробирал до костей сквозь волглую шинель. Саша то звал на помощь, то выл от боли. Он кричал, бессмысленно матерился, плакал, проклинал начальство, сначала звал на помощь своих, потом фрицев, натужно вспоминая немецкие слова из школьных учебников.
В самом деле, откуда ему знать, где он оказался. А вдруг наша атака захлебнулась? А вдруг наши откатились? Тогда никакого медсанбата не дождешься. Одна надежда на немцев. У них в армии порядок. Получше, наверное, нашего. Совсем недавно они листовки над нашими окопами с самолета разбрасывали. Листовки бойцам читать не положено. Надо, не читая, сдать замполиту. Но Саша, прикрывшись шинелью, при свете спички почитал. Звали немцы сдаваться в плен и вступать в Российскую освободительную армию генерала Власова. Бороться со Сталиным и большевиками. Питанье, обмундирование, зарплата и тому подобное. Оно, конечно, может показаться заманчивым. Только, похоже, войну немцы уже проиграли. Кто же к ним пойдет?
Саша решительно сдал тогда ту листовку, на которой было написано, что она будет служить пропуском к немцам для желающих идти в плен, замполиту. А теперь, глядишь, листовка могла бы и пригодиться. Взял бы ее из кармана и молча протянул немцу. И было бы все ясно. Первым бы подобрали и отправили в госпиталь. Это главное. Сейчас главное. Потом было бы видно. Но листовки нет. Надо продумать, на всякий случай, что сказать немцам. И почему он так плохо учил в школе немецкий? Когда надо, на ум идут всякие глупости: “Anna und Marta baden... Ich wei nicht, was soll es bedeuten...” Все не то. Надо сказать немцам, что он друг. Как по-немецки друг? Freund. Ага! Значит, ich bin Freund! Это, во-первых. Потом попросить помощи. Это, кажется, helfen. Наконец, нужно ясное политическое заявление, чтобы на него обратили внимание. Что бы такое сказать? Придумал. Когда немцы сдаются в плен, они твердят: “Гитлер капут!”. Значит, я буду говорить “Сталин капут!”. Это здорово. На крайний случай можно крикнуть и “Хайль Гитлер”.
Саша попробовал потренироваться, но силы оставляли его. Мозг работал все медленнее. Тыковлевым овладевало тупое безразличие.
Избавление пришло неожиданно. Сначала он услышал тяжелый хруст в кустарнике за спиной. Затем по лицу скользнул тоненький луч фонарика. Перед Тыковлевым выросла фигура в овчинном полушубке, в валенках, с винтовкой через плечо и с волокушей на ремне.
— Ты что тут, как заяц, притаился? Девчонки уже всех подобрали, а ты лежишь и молчишь. Не напоролась бы на тебя, так бы и ушла. А ну, давай на волокушу. Давай, давай, помогу, — затараторила санитарка, подхватив Тыковлева под плечи.
Перед тем, как впасть в забытье, Саша подумал, что надо бы сказать про Никитича. Он наверняка без сознания. Его, конечно, проглядели. Но ничего не сказал. Откуда-то вдруг всплыла подленькая мысль, что волокуша одна, а санитарка маленькая и хлипкая. В Красной Армии и без него, Тыковлева, есть кому отвечать за сбор раненых. Найдут, подберут всех, как положено. Молодежь в первую очередь спасать надо. Для Родины, для победы!
* * *
Здание, в котором размещался госпиталь, стояло на углу мощенного булыжником проспекта Сталина — главной улицы города, и коротенького, тоже мощенного булыжником проезда. Он упирался другим концом в еще одну парадную магистраль города, носившую имя Ленина. За проспектом Ленина мощеных улиц уже не было — дepeвянныe тротуары, сохранившиеся Бог весть с каких времен и не до конца разобранные на дрова жителями города в голодные и холодные военные годы.
Место это было бойкое. Рядом с госпиталем расположились оба городские кинотеатра — “Рот-Фронт” и “Совкино”.
В ожидании очередного сеанса вокруг фланировали парочки, шла торговля папиросами, кедровыми орехами, серой сибирской жевательной резинкой, изготовленной из древесной смолы, газированной водой с сиропом.
Под окнами многоэтажного госпиталя постоянно дежурили стайки мальчишек. Временами окна то на том, то на другом этаже приотворялись, и вниз опускалась веревочка с небольшим свертком на конце. Кому-то из счастливчиков внизу доставалось поручение и деньги для его исполнения. Получив его, он бегом отбывал для закупки папирос, кедровых орехов или еще какой-либо мелочи. Случался и более крупный заказ — чекушка водки, изготовленной путем профильтровывания полученного по карточкам одеколона через активированный уголь, добытый из коробок от противогазов. Но водку надо было знать, где взять. За ее изготовление и продажу могли и забрать в милицию. Поэтому выполнение водочных поручений ложилось на избранных.
Исполненный заказ тем же веревочным путем поднимался затем наверх и исчезал в приоткрытом окне. Неписаный закон гласил, что сдача бумажками должна была быть возвращена заказчику сполна. Мелочь же можно было оставить себе за труды. Попытки нарушать это правило безжалостно пресекались самим мальчишечьим сообществом. Виновных били за обман Красной Армии и ругали “фрицами”. На заработанные деньги играли в “чику” или пристенок, бегали на городскую барахолку за тетрадями или карандашами. Некоторые мечтали даже накопить на трофейный аккордеон, загадочно поблескивавший своими перламутровыми клавишами в соседней комиссионке. Мечтали, считали доходы и тяжело вздыхали. Цена была неподъемная, а война явно подходила к концу. Наши уже вышли на западную границу, немец отступал. Сталин приказал добить врага в его собственной берлоге. За оставшееся до взятия Берлина время денег на аккордеон, пожалуй, не соберешь.
* * *
Из своего окна на четвертом этаже Саша часами глядел на проспект Сталина, на очереди перед кассами кинотеатров, на торговок, на суетившихся внизу мальчишек и на изредка проезжающие грузовые машины. Койка его стояла у самого окна. И хотя зимой из окна нещадно дуло, ему все же повезло больше других, им днями приходилось глядеть в потолок или на соседа слева или справа. Все книги были перечитаны, все темы переговорены. Ходить на костыле было больно и тяжело, да и особенно некуда. Госпиталь забит до отказа. В палате больше двадцати человек. Выйдешь в коридор, и там сплошные койки, так что ступить некуда.
Единственное событие в монотонной госпитальной жизни — это когда поступают новые раненые. Свежие люди, смена тем для разговоров, вести прямо с фронта, слухи, невероятные происшествия, поиски совместных знакомых. Госпиталь гудит дней десять. Потом все встает на круги своя. Опять только и разговору, что о бабах, да и о том, где бы достать выпить.