А бабы — они тут все наперечет. С десяток молоденьких девчонок-санитарок на этаже. Лечащий врач.
Начальник госпиталя — старый еврей с добрыми глазами за толстыми стеклами золотых очков. Полковник. Ему по должности положено держать в страхе Божьем и раненых, и медперсонал. Но у него не получается. Он и наорать-то толком не умеет.
Выручает заместитель по политчасти. Он и горластый, и вредный, и в госпитальных делах ушлый. Все ходы и выходы знает, всех насквозь видит. Говорят, что пришел из органов. Впрочем, кто его знает. Он про себя не рассказывает. Да и кто спрашивать будет. Не любят, конечно, подполковника Мухина, но признают. Все же не бывает без этих мухиных у нас дисциплины и порядка. Не будь их, превратится госпиталь тут же в бардак в прямом и переносном смысле. А так бардак хоть и существует, но как бы в припрятанном и весьма ужатом виде. Сожительствуют выздоравливающие с медсестрами, пьют по ночам, если повезет, казенный спирт, ухитряются что-то продать в город: кто чудом провезенный по всем железным дорогам и госпиталям пистолет, кто финку, кто трофейную флягу с какой-то немыслимой, но наверняка графской эмблемой.
Скучно и голодновато в госпитале. И есть хочется, и выпить тоже. Перманентное состояние голода и раздражение от сознания того, что лучше не будет. И ничего не поделаешь, хотя все знают, что тянут из госпиталя продовольствие, как говорится, почем зря. Каждый вечер в сумках несут что-то бабы с кухни. Зло берет смотреть на них. А с другой стороны, понять можно. Наверняка детям 200 грамм хлеба дают на иждивенца. Какая же мать тут не потащит. Вот и несет, хотя знает: поймают, лет восемь дадут и на детей не посмотрят.
Ну, а коли несут, значит, и другим можно. Надо только изловчиться, дождаться своей минутки. В госпитале то и дело пропадают одеяла, подушки, лекарства. Необъяснимым образом исчезает дефицитный американский сульфидин прямо у сестер с раздаточных столиков. В городе каждый порошок идет за много сотен рублей. Считается, что это верное спасение от воспаления легких, заражения крови. Тут любые деньги отдашь, лишь бы выздороветь, выжить. Свои больные остаются без лекарств. Но воров найти трудно. Не раненые же сами себя или своих товарищей обворовывают. Хотя, с другой стороны, откуда у раненого деньги, которые он на веревочке мальчишкам спускает? Говорят, что родственники присылают. Только что-то не может припомнить Саша, когда в их палате кто-то перевод или посылку последний раз получал. Ну да ладно. В жизни надо уметь устраиваться.
Это ему все время твердит лежащий на соседней койке худой и желтый, как лимон, капитан Фефелов. Будь как все, будь вместе со всеми, а думай о себе. Никто о тебе так не позаботится, как ты сам. А если позаботятся вдобавок и другие, так тебе только лучше от этого будет.
* * *
У Фефелова стальные пронзительные глаза, пшеничная челка, спадающая на левый глаз, улыбка, не выражающая радости, а какая-то жестокая, внушающая страх. Ему под сорок. Он из партработников. Ампутированы обе ноги. Фефелов нервничает. Узнав, что он полный инвалид, перестала писать жена. Шлет письма только мать. Зовет к себе в деревню. А что он в деревне без ног? Написал в свой родной горком, спросил, не возьмут ли назад на работу. Он инвалид Отечественной войны, все, можно сказать, партии и Родине отдал. Но молчит что-то горком. Много сейчас этих инвалидов, ой как много. А кто работу делать будет? Каждый инвалид на работе — это дополнительная нагрузка на соседа. Кому же за себя и за инвалида работать хочется?
Фефелов хорошо говорит на политзанятиях, которые проводит по палатам Мухин. Убежденно. Газеты внимательно читает, в курсе всех дел, что называется. Напоминает другим то и дело о совести и о большевистском долге. А по ночам плачет и матерится, накрывшись одеялом, чтобы другие не видели. Но Саша видит. Койки-то рядом.
Они с Фефеловым в последнее время много по душам разговаривают. Саше скоро выписываться. В армию больше не возьмут. Отвоевался. Раненая нога никогда больше гнуться не будет. Инвалид в 19 лет. А так много хочется взять от жизни. Еще больше хочется, после того как охромел. И умным быть хочется, и красивым, и везучим. А больше всего обидно, что честолюбивые мечты не сбудутся. Ни Чкалова из тебя уже не получится, ни Стаханова, ни Лемешева, ни генерала, ни футболиста. Пропала так и не начавшаяся жизнь. Теперь до самой смерти останешься Квазимодой. Ни хорошей профессии не получишь, ни карьеры не сделаешь.
— Кончай сопли размазывать, — резко обрывает Сашу Фефелов. — Послушать тебя, так такому, как мне, впору сразу вешаться. Подумаешь, нога у него не гнется. Так ведь сам-то цел и здоров как бык. И лет-то двадцати еще нет. Иди учись! Что лежишь на койке да глаза в окно пялишь? Взял бы лучше школьные учебники, подучил, подзубрил. Как выйдешь, сразу в институт. Не бойся, примут, даже если ничего знать не будешь. Фронтовик. Тяжелораненый. Ты только во всякие там престижные вузы не лезь. Ни к чему это тебе. Езжай куда-нибудь к родственникам. Где они у тебя? В Ярославле? Ну и катись в Ярославль. Поступай лучше в пединститут. Там одни девки. Тебя и начальство, и они на руках носить будут. Иди лучше на исторический. У тебя как бы сразу политическое образование будет. История, брат ты мой, это наука политическая. Постарайся комсомольским вожаком заделаться, в партию поступить. Впрочем, тебе, скорее всего, и стараться-то не придется. Само собой получится. Начальство выдвинет, девки протолкнут, лишь бы самим от общественной работы уйти. Ну, а там, если повезет, пойдешь дальше. На кой хрен тебе учителем вкалывать. Ты давай сразу на освобожденную партийную или комсомольскую работу. По всем статьям подойдешь. Молодой, с высшим образованием, кровь на фронте проливал. А что на работу в деревню учителем не тянет, так это ввиду нехватки кадров для низовой партийной работы, с тебя спишется.
Фефелов резко хохотнул, поправил челку и продолжал.
— Все эти из престижных вузов, вроде Бауманского училища или из Московского университета, вечно на работу по специальности рвутся. Науку и технику хотят двигать. Это, мол, только совсем никудышный согласится вместо работы по специальности на трибуне руками махать, взносы собирать да транспаранты рисовать. Ну и пусть себе думают. Попадешь на партработу, всем им, в конце концов, нос утрешь. Там вся власть, там все решается. Так-то! А ты говоришь: не повезло, все кончено! Ничего не кончено. Все у тебя только начинается. Ты дураком не будь. Знай, что в партии порядок. Своих она не выдает, но чуть в сторону ступишь, пощады не будет. Будешь себя правильно вести, свой будешь. Все, что ни натворишь, простят, если перед Сталиным и партией чист. Стараться будешь, далеко пойдешь!
— Не хочу я в педагогический, — канючил Саша. — Неинтересно. Немужская это специальность. Вас послушать, так выходит, что учиться надо лишь для того, чтобы получить диплом. А потом всю жизнь заниматься совсем другим? Получается, я придуриваться должен. Поступать на учителя, чтобы протыриваться в партработники? А на политзанятиях говорите, что жить надо по совести.
— Я тебе добра хочу, — помрачнел Фефелов. — Ты сейчас из капкана выбираешься, который тебе жизнь поставила. Я уже жизнь попробовал, она не всегда такая, как на политзанятиях. В теории одно, на практике другое. А знать и то, и другое надо. Не боись, пройдет время, пошлют тебя учиться и по-настоящему. Уже не в пединститут, а в партшколу. На руководителя. Ты, Тыковлев, не финти. Ведь прикидываешь, на самом деле, как по жизни с почетом и полегче пройти. Меня выспрашиваешь. Вот я тебе и подсказываю. Хочешь как все, так и иди вместе со всеми. Только сдается мне, парень, считаешь ты, что ты лучше и умнее других. Вот и выбирай. И не думай, что я тебя подлостям учу. Честным человеком можно быть и наверху и внизу. Это уж от нутра твоего, от сути зависит.
С этими словами Фефелов обиженно отворотился к стенке и замолк.
— Извините. Я не хотел вас обидеть. Спасибо за подсказку. Я завтра же начну готовиться к поступлению в педагогический. Ей-Богу. И маме об этом напишу, — нерешительно забормотал Саша и вышел в коридор.
Про себя он твердо решил, что Фефелов говорит дело. Иного пути наверх у него, пожалуй, не было. И собственно, что было плохого в том, что предлагал ему Фефелов? Служить идеалам равенства и справедливости, делу социализма, делу партии? Сделать это своей профессией? Не этому ли его учили в школе на уроках литературы и истории? Не этому ли обещал он посвятить свою жизнь, вступая в комсомол? Правда, была в рассуждениях Фефелова существенная добавка. Служить не просто так, а ради и личного успеха, общественного положения и выгоды. Но ведь это и естественно для взрослого человека, который отвечает за то, чтобы было хорошо его близким и сам он не был никому в тягость. Он фронтовик, комсомолец, вступает в зрелую сознательную жизнь. Он обязан организовать ее, как учил Николай Островский. Жить активно, творчески, содержательно, словом, так, чтобы потом не было стыдно за потерянные годы. Нет, он определенно не хочет быть в числе неудачников. Он будет делать себя и свою жизнь сам. Сам! И для себя. В конце концов, это право каждого. Свой вступительный взнос в пользу общества он уже заплатил, лежа на заснеженном поле под Ленинградом. Второй раз платить не следует. Пусть другие сначала свое заплатят.