Почему же Россия тем не менее остается главной мишенью глобальных разрушений, чего они в ней так опасаются? Ответ напрашивается один: они опасаются России как потенциального носителя протестной солидаристской этики, объединяющей слабых и гонимых всего мира. Русский человек в качестве до-, вне- и постэкономического не является “работником” в том смысле, в каком сегодня выступает аскетичный трудоголик-китаец, — он является с о ц и а л ь н ы м работником или носителем дефицитной с о ц и а л ь н о й р а б о т ы в нынешнем глобальном мире. Как известно, социальная работа в современном смысле слова связана с социальной реабилитацией и социальной помощью. Объективные масштабы этой работы в мире растут беспрецедентными темпами, ибо такими же темпами растет число экономически и социально не адаптированных, отступивших в бродяжничество, в наркоманию и алкоголизм, в нижние этажи теневой экономики и антиэкономики. Но наряду с обычными объектами социальной работы и адресатами социальной помощи мы сегодня встречаемся и с другими, глобальными продуктами новых социальных огораживаний. То глобальное перераспределение планетарных ресурсов, которое ныне инициировано странами победившего первого мира во главе с США, обещает нам появление сотен миллионов людей, согнанных с привычной территории, лишившихся привычных источников существования, равно как и оснований для самоуважения. Исторически новая форма нищеты, которая поджидает массу людей, не идет ни в какое сравнение с традиционной нищетой. Там речь шла о нищете привычной, нищете людей, которые ничего лучшего от рождения не знали. Здесь речь идет большей частью о нищете как социальной катастрофе, постигшей людей, знававших лучшие времена, имевших и неплохую работу, и социальный статус, и даже досуг, достаточный для повседневных игр и иронических стилизаций. “Кухонная оппозиция” советских времен объединяла именно таких ироников, которые, имея определенные базовые позиции и гарантии существования, в то же время ощущали свое интеллектуальное превосходство над власть предержащими и вооружались непобедимой иронией против догматически неповоротливого официального идеологического разума.
Обрушившаяся на этот недавно стремительно растущий класс носителей научно-технического модерна нищета, подорвав основы существования, подорвала и здоровый дух иронии, помогающий более слабым торжествовать над физически или политически сильнейшими. Уже не ирония, а отчаяние поселилось в душах новых бедных, преданных тем самым прогрессом, которому они отдали столько усилий и столько восторженности. Вдобавок ко всем бедам у них еще есть основание подозревать, что все случившееся с ними — не просто результат новой социальной стихии. Они чувствуют, что пришедшие к власти силы исполнены не только алчностью, но и идеологическим злорадством, что они что-то такое не простили своим жертвам и намерены не прощать и впредь. Идеология новых “реформ” несет следы этой мстительности, и несложный анализ достаточен, чтобы их выявить.
Во-первых, идеология реформ несет следы западного мщения Востоку, который недавно, в советское время, имел достаточно сил, чтобы пугать Запад не только военной мощью, но и потенциалами экономического и культурного роста. Этого бунта Востока “белый человек” не простил; признаками его злорадного реванша явно отмечена новая либеральная идеология. Во-вторых, идеология реформ несет следы откровенной русофобии: в нее явно внесли лепту люди, чувствительные к теме “русского бунта” или “русского реванша” в истории. Согласно презумпциям людей этого типа, русскому человеку положено было оставаться незадачливым традиционалистом с мотыгой или балалайкой в руках (в зависимости от того, в какой роли — трудовой или досугово-культурной — он выступает). Но чтобы в руках русского человека появились ракеты или средства наукоемкого производства, этого допускать никак не следовало. Соответствующие настроения выразил небезызвестный Альфред Кох в рассекреченном интервью: “Верхняя Вольта с ядерными ракетами” — такой увидели советскую Россию представители западного политического истеблишмента, и содержащаяся в данном определении несопоставимость терминов должна была быть снята: признаки Верхней Вольты оставить, признаки русского космизма — убрать. Отсюда и парадокс новейших “реформ”: почему-то пресловутый либеральный секвестр затронул в первую очередь не устаревшие производства и отрасли, как это следовало бы по логике модернизма, а как раз самые передовые, наукоемкие. Наконец, в идеологии реформ присутствует и мотив старого классового снобизма богатых, возмущенных социальными дерзаниями бедных — их идеологически оформленной мечтой о светлом будущем. Казалось бы, в наше время практически не осталось тех богатых, родословная которых дает право на аристократический снобизм. Но следует помнить, что такой снобизм как раз и является компенсаторной уловкой хамского сознания, возомнившего себя “панским”. Многочисленные первые буржуа, вооружаясь атрибутами престижного образа жизни, одновременно вооружаются и старым классовым снобизмом, вставая в позу “прекрасных и проклятых” Скотта Фицджеральда.