– Но ты не веришь, что это правильно. Я могу понять человека, который мучает другого ради идеи. Могу понять даже того, кто делает это из-за душевного недуга. Но человека, который мучает просто ради того, чтобы заниматься хоть чем-то, я понять не могу.
Щелканье внезапно снова оборвалось, мучитель выпрямился, почти ударившись спиной о стену. В наступившей тишине было слышно, как протопал обратно по коридору монах.
– А ты и не обязан, – сказал мучитель чересчур ровным голосом. – На самом деле никто не обязан понимать. Я должен пытать, ты должен говорить или не говорить – дело твое. Но говорить о том, что спрашивают, а не так, как ты сейчас. Какое тебе до меня дело?
– Кажется, я задел тебя, – виновато сказал человек. – Но я всю жизнь старался понять людей. Сейчас эта жизнь висит на волоске. Чем же мне еще заниматься? Мне, – мучитель понял, что он улыбается, – больше нечем заниматься.
– Ты странный, – медленно произнес мучитель.
– Я такой, каким должно быть каждому. Просто далеко не все это понимают. Пахарь ворочает землю, копается в грязи и отдает оброк, но он достойный человек – он делает это ради семьи. У него есть эта цель, пусть ничтожная на чей-то взгляд, но благородная. Недостоин тот, кто тупо напивается каждый вечер, едва сводя концы с концами и не стремясь что-то поменять. Недостоин тот, кто не ищет своей дороги в небо. Ты – искал?
– Сейчас тебе лучше помолчать, – резко сказал мучитель, поднимаясь. Костыль скользнул по камню, и он покачнулся, ловя свободной рукой стену. – Завтра будет непростой день. Подумай лучше, что скажешь дознавателю.
Он смотал кнут и убрал в шкаф, к остальным инструментам. Задумчиво оглядел кучу тряпок в углу.
– Тебе повезло, что ты попал сюда, – произнес мучитель, не оборачиваясь. В ответ донесся хриплый каркающий смех.
– О, да! – выдавил, наконец, человек, обессилено уронив голову на доски. – Воистину, нет лучше места на свете, чем в сем роскошном подвале!
– Зря смеешься, – ответил мучитель, неторопливо подходя к столу, на котором ничком лежал его собеседник. – Вот, накройся.
– Что там со спиной? – глухо спросил тот, не поднимая лица.
– Спина как спина, – проворчал мучитель, набрасывая на него кусок драного холста и начиная осторожно опускаться на грубый табурет. – Цела твоя спина. Мне нужно было причинить тебе боль, а не нарезать ремней. Впрочем, если тебе очень хочется, то это я тоже умею.
– Нет, пожалуй. Я верю тебе и так.
Мучитель поерзал, устраиваясь. Задумчиво взвесил на руке костыль, прикидывая – положить на пол или прислонить к столу.
– Тебе повезло. Здесь провинция. Отец дознаватель просто не очень умный и слегка нездоровый человек. Безыскусный и торопливый. Мы здесь только понаслышке знаем о ведьмином кресле и железной деве, никто не кладет пытаемых на кобылу и не протыкает старые шрамы серебряной иглой в поисках стигмы дьявола. Я рву ногти и работаю кнутом, словно баронский пытарь, к которому привели беглого крестьянина. Изредка кому-то приходит мысль о том, что стоит провести испытание водой или горячим железом. Но тут никто этого толком не умеет, и чаще всего жертва не дотягивает до костра, так что в традицию это не превратилось. Попасть сюда значит получить самое большее из доступного еретику и колдуну – относительно легкую смерть.
– Ты тоже не умеешь? – человек, наконец, поднял голову, и в его глазах отражался огонек свечи – один в двух сразу.
– Умею, – спокойно ответил мучитель, все же пристраивая костыль у стола. – Но не хочу. Поэтому держу язык за зубами.
– Вот как? – быстро переспросил человек. – Выходит, ты все же не чужд милосердия?
Мучитель ухмыльнулся.
– Не обольщайся, некромант. Мне просто лень. Лень таскать воду, лень чистить жаровню, замывать кровь. Ты спрашивал вчера, чего я хочу. Так вот: я хочу покоя.
– И мучаешь людей для этого?
– Что ты знаешь о мучениях. Я мог бы сделать так, чтобы ты умолял о смерти, а ты лежишь и философствуешь. После настоящих испытаний люди напоминают мертвецов, смирных и тихих. Вроде тех, что лежат в земле там, куда такие, как ты, еще не добрались.
– Я не поднимал мертвецов.
– Да, я это уже слышал, – кивнул мучитель. – Только я не отец дознаватель, передо мной тебе ни к чему притворяться агнцем.
– Но это правда! – вскинулся человек. – Мертвецы на Дубовом кладбище встают сами. От них нет вреда, они ходят кругами и плачут у своих надгробий, только и всего. Перепуганные крестьяне давно не селятся в тех местах… А я просто хотел понять, отчего это происходит.
Мучитель устало прикрыл единственный глаз.
– Зачем ты врешь? – спросил он, помолчав. – Я знаю это кладбище. Там всегда было тихо.
– Ты давно там не был, наверное, – мягко возразил человек. – Последние десять лет раз в году мертвые встают. И нет ничего страннее и жутче их заунывного плача. Это случается каждую весну, не дольше, чем на месяц, а потом они исчезают вновь. Как раз сейчас идет вторая неделя. Я хорошо изучил историю тех мест.
– И почему же они встают? – голос мучителя был равнодушен и холоден.
– У меня есть только версия, – с сожалением ответил человек. – Точно могу сказать лишь, что все мертвые там страшно тоскуют. Аль-Фулани Безумный пишет, что такое случается, если сыновья бросают могилы отцов. Неподалеку действительно была когда-то деревня. Я нашел развалины. Странно – все источники утверждают, что ее сожгли как раз лет десять назад, но пепелище выглядит свежим, будто вчерашнее. Запах гари до сих пор висит в воздухе. А потом меня схватили монахи.
На этот раз мучитель замолчал надолго. Он сидел неподвижно, разглядывая танцующие на стене блики свечи, а человек на столе чувствовал, как тяжелеют веки и боль утекает прочь, уступая место густой, без снов, тьме…
Когда он заснул, в допросной негромко и размеренно защелкали бусины.
Дверь заскрипела, и ком тряпья на лавке испуганно съежился. Пришелец немного постоял на пороге, потом тяжело вдвинулся внутрь. Явственно раздался короткий негромкий стук.
– Не трясись, книгочей, – сказал мучитель. – Сегодня отец дознаватель не придет. Монахи говорят – съел несвежей чечевицы.
Он неловко пересек камеру и принялся собирать уже разложенные инструменты. С лавки не доносилось ни звука. Только когда опустилась тяжелая крышка сундука и проскрежетал замок, человек подал голос.
– Завтра я признаю все, что он скажет.
Мучитель замер. Потом медленно выпрямился и произнес, не оборачиваясь:
– Что ж. Это должно было случиться.
– Ждать хуже всего, – так же мертво донеслось в ответ. Трижды скрипнул костыль, и мучитель опустился на лавку рядом с лежащим. Порылся за пазухой. Гулко плеснулась жидкость, потом раздался звук вынутой пробки.
– Держи.
Человек пошевелил ноздрями и неловко уцепил скрюченными пальцами жесткий кожаный бок. Он пил жадно, обливая спутанную бороду, останавливаясь время от времени – подышать. Наконец мучитель отобрал флягу и тоже сделал несколько долгих глотков.
– Я был солдатом, – проговорил он негромко, водворяя пробку на место. – Восемь лет ходил с копьем. Случалось допрашивать пленных. Получалось неплохо, сам Герцог хвалил. А однажды в бою мне размозжили колено и выбили глаз. В строй я больше не годился. Лучше бы я умер тогда. Меня бросили в монастыре, а армия ушла дальше. Монахи пытались заставить меня принять постриг – даже калечный солдат остается полезным человеком, – но сначала я был слишком слаб, а когда оклемался, в монастырь занесло одного святого отца. Это был необычный святой отец: с мечом на поясе, со злыми внимательными глазами. Что-то он разглядел во мне, задал нужным людям нужные вопросы. Так я оказался здесь.
Он перевел взгляд на лицо собеседника. Тот жадно смотрел на него, подавшись вперед.
– А еще раньше? Что у тебя было?