– Вот, – Коганыч утвердил бутыль с мутной жидкостью, – держи.
– Мне бы лучше соли…
– Уфф, – старик поскреб лысину. – Соли-то я и сам горазд сменять. Но не знаю где… Привык уж я расплачиваться одной валютой. Жидкой. От меня тут другого и не ждут. Больше и предложить мне нечего… Возьми уж. А то я, получается, должен буду.
– Ладно, – Синица вздохнул.
Тоже добро. Эту сивуху перегнать можно, всю крепость из нее вынуть. Спирта, конечно, не получить, но, скажем, рану продезинфицировать сгодится. Упрятал самогон в мешок, тесьму затянул. Ну, все, расторговался вроде. Но уходить не спешил, переминался с ноги на ногу.
– А можно… Что-нибудь почитать взять?
– Ну, что за вопрос! – Коганыч просиял. – Конечно! Вы. Вы меня простите. Я уже и забыл, когда что-нибудь просили почитать. Приходят, знаете, за журналами мод. Там женщины полуголые. М-да…
Синица провел рукой по потрепанным корешкам, ощущая тепло бумаги, словно здороваясь с незримыми собеседниками, готовыми по первому требованию поведать свои истории.
– Только, – замялся, – я в поселке не живу…
– Да ничего. Читайте на здоровье. Я на себя запишу…
В узком коридоре Синица столкнулся нос к носу с председательшей.
– Ух-ты! – удивилась та. – Я уж думала, ты издох!
– Я тоже рад вас видеть, Вера Алексеевна. Председательша усмехнулась, мотнула головой:
– Ну, пойдем, ко мне зайдем. Поговорим… – по-старушечьи приставляя ногу, заковыляла по лестнице.
– Ну, пойдемте.
Непреодолимого желания тереть разговоры Синица не испытывал. Уж и солнце за полдень перевалило, в обратку двигать пора давно, да и компания для бесед, чего греха таить, не та. Но выбора особенного у него не оставалось.
– Вот смотрю я на тебя, птица-синица, и не могу понять, что ты за человек. Не пустой ты, не-ет, – Вера Алексеевна хитро погрозила пальцем. – Есть в тебе кость. Чтобы одному в лесу выжить, да еще зимой, волю надо иметь. Ты садись, не стой. Я тоже, знаешь, и плен прошла, и голод. И сыновей схоронила. Троих. Много чего довелось, да. Это не к тому я, чтобы ты меня пожалел. Просто без цели, без веры согнулась бы я, не выдержала. Как бы тяжело ни приходилось, всегда у меня перед глазами путеводная звезда светила. Что бы ни делала, ясно было во имя чего. За родину. За товарища Иллариона. За светлое его учение… А вот что у тебя за душою, а? Не пойму. Ты ж ведь не патриот, признайся!
– Нет, – Синица покачал головой, – не патриот.
– Великая сила в вере. Когда не терзают тебя сомнения, не рвут во все стороны, можно сжаться в точку, в острие сойтись и такие дела сдвинуть, такие свершения. Полторы тыщи народа в поселке. И какого – сам знаешь. Лагерники, уголовники, шваль. Им только дай слабину, покажи колебания – все! Сгинешь без следа. И ни одна специальная комиссия не найдет. А у меня они все, – старушка потрясла кулаком, – вот где! Потому что силы во мне, брат, во стократ больше, чем в каждом из них. Что ни день, то и бегут: баба Вера то, баба Вера се… Здоровые мужики, мужичищи! И я перед ними кто? – Вера Алексеевна показала ноготь. – Сморчок сопливый, тьфу.
Синица молчал.
– И такие есть, кто, отчаявшись, кто, в жизни в этой потерявшись, просят совета. И новой жизнью начинают жить. Ясной, прямой. Не все учение сердцем принимают, не все. Но многие. И не поверишь, счастье светится на их лицах! Радость! Все нипочем с верой! Не тяготят их больше лишения и труд тяжелый, потому что не просто так они теперь живут, а во имя!.. Вот мне, старой, интересно, может, ты недовольство нынешним строем лелеешь, а? Или мысли о мести вынашиваешь? Что у тебя за душой?
– Да ничего, – Синица пожал плечами. – Хотел бы отомстить – отомстил бы. Кому – вопрос. Я просто живу.
– Так чего ж не как все? Не по-людски?
– Простите, не как все или не по-людски?
– Не поняла, – Вера Алексеевна прищурилась.
– Не знаю, как сказать.
– Да уж скажи как-нибудь! Синица вздохнул, потер глаза.
– Я когда в школе учился, к нам в городок гипнотизер приезжал. С гастролями. Вот он добровольцев из зала выводил и фокусы показывал разные. Усадил, значит, посреди сцены на стулья, глаза завязал, попросил оголить запястья. И говорит, что сейчас с целью эксперимента, каждому прижжет руку зажженной сигаретой. Не волноваться просил, потому как, под силой внушения, боли никто не почувствует. Сам, как водится, закурил, а залу показывает обычный карандаш. И карандашом этим каждому в руку ткнул. И что вы думаете? У людей ожоги вздувались! Настоящие! Потом остаться попросил самых смелых и стал им в икры иголки втыкать, здоровые, вот такие! А те смеются, песни поют. Не больно, говорят.
– Это ты к чему?
– К тому, что убедить себя можно в чем угодно. Даже в том, что счастлив… Только обман это все равно… В лагере с нами сидел один, офицер бывший, вот он рассказывал, как в госпитале лежал по ранению. Рядом, на соседнюю койку, полковника положили, танкиста, у него ни рук не было, ни ног. Сестричка, чтобы муки облегчить, ему опиум колола. Вот лежит этот полковник при полном сознании, смеется смехом и говорит, ребята, мол, вы не поверите, я – счастлив! Счастлив! А сам – голова и жопа. Вы спрашиваете, во что я верю? Да черт его знает!.. В то, что убивать нельзя, что брать чужое плохо, что подлость, которую ты в жизни совершил, к тебе вернется эхом, через годы, через десятилетия, у могилы настигнет. Знаю, что так. Почему, сказать не могу, просто знаю. Наверное, это и есть вера – знание без доказательств. Да каждый во что-то верит. В себя, в удачу, в чудо. У кого своей фантазии не хватает, тот у соседа одалживает. Только совсем уж плохо, когда вера превращается в религию. А уверенность – в фанатизм. Когда вместо школ строят храмы. Ах, пардон, народные собрания. Когда детей учат не мыслить, а веровать! Зачем? Да уж не для того, чтобы те были счастливы. Религия – удел рабов! Человек должен быть свободным! Сомневаться должен, искать!.. И еще, каждый вправе жизнь свою прожить так, как хочет. А не так, как какому-то кажется.
– Ах, ты ж гнида, – Вера Алексеевна ласково улыбнулась.
– Ах, ты ж отрыжка гнилая. Да я тебя без суда и следствия. – сухая старушечья лапка расстегнула застежку кобуры.
– Ничего вы мне не сделаете, – Синица поднялся. – Можете. Но не сделаете. Для вас это значит в собственном бессилии расписаться, в бессилии ваших догматов. – Синица ткнул в портрет товарища Иллариона. – Сломать да заставить можно всякого, но вам ведь важно, чтобы я сам. Добровольно.
– Придешь еще!.. – прошипела председательша.
– Приползешь!..
Синица покачал головой.
– Я к тому гипнотизеру желающим в числе первых вызвался. Но отправил он меня обратно. Сказал, внушению не поддаюсь. Так вот.
…К этому месту Синица выходил не раз, распутывая плетенки звериных следов. Почти правильное овальное озеро с черной неподвижной водой. Вокруг вековые разлапистые лиственницы, будто стерегущие покой стражи. В их ветвях безнадежно запутывался ветер, и только роняемые изредка шишечки тревожили недвижное зеркало, казавшееся со стороны плотным и твердым. Сюда почти не пробивалось солнце, и густая тень создавала атмосферу безмятежности и покоя. Помимо воли Синица останавливался здесь, присаживался на пригорок и подолгу просиживал, прикрыв глаза.
Кабаньи лежки и обильно встречающийся помет свидетельствовали о том, что и животных влекла сюда какая-то сила. Вот только не росла здесь ни трава, ни молодые побеги, не было ни дубов, сбрасывающих вкусные желуди, ни зарослей малинника, сулящих укрытие и сладкую ягоду. Лишь каменистый песчаник, усыпанный палой хвоей, да узловатые плети корневищ. Возможно, зверей интересовала какого-то особенного состава вода, ну в самом деле, не отдохнуть же от мирской суеты они сюда приходили.
Синица обернулся на хруст, медленно поднял винтовку. И опустил. По лесу вышагивала косуля с пятнистым детенышем, совсем еще маленьким, недельным или около того. Тот поминутно тыкался в мамкину сиську, смешно складывая домиком длиннющие свои ноги. Пусть живут себе. Перебьется он, с голоду не помрет, рыбы вон наловит. Косуля к воде не пошла. Поглядела по сторонам, попрядала ушами и принялась что-то подбирать с земли. Синица поскреб затылок: камни, что ли?..