На ходу Иван сунул диск с ремешком за пазуху. И подумал — не окажется ли гостеприимство Дила чересчур навязчивым. Биокиберы несли их не спеша, торжественно. Ивану хотелось поднять руку и поприветствовать незримые толпы встречающих, в такой роли он еще не выступал, не доводилось, но был в ней особый вкус, изыск.
Внутри станция была ухожена не менее, чем снаружи. А встречать их вышла одна только Таека, жена и помощница Бронкса. Была она крошечного роста, неулыбчива и замкнута. Ей как никому другому шла роль затворницы на этой обсерватории. Таека поздоровалась и тут же выскользнула из огромного сферического приемного зала, такого лишнего на научно-исследовательской станции, но вполне уместного в частном космодворце.
— Вот так и живем, Ваня, учись! — сказал Дил без назидательства, добродушно, но все же с подтекстом. — А ты, небось так ничего и не скопил, ничем не обзавелся, да?
— Что правда, то правда, — вынужден был признаться Иван. — Даже наоборот, многое утратил.
Они помолчали минуту — в память о Свете. Дил знал ее, ценил — а он разбирался в женщинах.
Но долго грустить не полагалось.
— Ладно, сейчас с дорожки обмоемся, и за стол! — заявил Бронкс тоном, не терпящим возражений.
Часа полтора они парились в прекрасной и самой натуральной русской бане, выскакивая наружу, плюхаясь в псевдоснег, почти не отличающийся от настоящего земного снега, ныряя в прорубь, выскакивая будто осатанелые обратно.
— А вот глубина не та! — выкрикнул Иван в запале. — Надо, чтоб до дна — метров шесть было, тогда самый смак!
— Да ладно, — Дил не обиделся. Он видел, что гостю все нравится.
Еще бы, у кого на станции найдешь такое: зальчик — сто на сто метров, в нем травяной покров, тут же снег, полынья, а посредине чудо-чудесное: срубленная из настоящих земных бревен русская банька с печкой, со всем, что полагается… Нет, умел Дил Бронкс жить!
— А это у тебя чего? — Ваня, никак уверовал?
Иван прикрыл рукой крестик. Не стал отвечать на шутку. Он знал, что Дил охальник, безбожник и насмешник. Только в этот раз тот не стал зубоскалить, наоборот надул свои пухлые губы и изрек:
— Понимаю, Ваня. Ежели бы я шел на такое дело, я б в чего угодно уверовал… Но вот поможет ли?! Ну ладно, ладно, не серчай!
Когда они уселись за богатый и необъятный стол в следующем зале, зале — столовой, к ним присоединился еще один старый знакомый — Серж Синицки, который, как выяснилось, работал на станции без малого два года. Ивана он встретил без восторга, спокойно. Сначала даже не узнал. Лишь потом раскинул руки, широко — широко раскинул… но не обнял однокашника, а тут же опустил их. Точно так же сошла с узких губ улыбка.
— О-о! — воскликнул Серж. — Это есть ти, Ванья? Майн готт?! Якой шорт приносиль тэба сьюда?!
Иван видел, что Серега Синицкий, уроженец Новорыбинска, обасурманился окончательно, до беспамятства и полуутраты языка. Но корить за это не счел нужным. К тому же, Серега мог просто придуриваться, он частенько чудачил — хорошая была пара астрофизиков на Дубль-Биге-Четвертом! Негр Бронкс говорил на чистейшем русском — недаром в Школе заколачивали в головы слушателей все существующие языки, заколачивали на уровне перехода к подсознанию, так что не вытравишь. Но русскому Сереге Синицкому его родного языка не внедряли в мозг искуственными методами, и потому, что осталось с детства и юности, то осталось, а чего не осталось — увы!
— Какой погод есть родина? — поинтересовался Серж.
Иван сжал ему предплечье, заглянул в глаза.
— На родине, Серый, всегда хорошая погода. Жаль ты этого так и не понял!
Серж и сейчас ничего не понял. Но когда Бронкс в двух словах, рассказал об Иване, Серж сбегал к себе в каюту и приволок целый мешок всякой всячины.
— Их тэбе есть брать, Ванья, — проговорил он и прослезился.
Иван хотел было заглянуть в мешок. Но Серж его оторвал.
— Ин тэ дорога есть разбираль, Ванья! Сэт момэнт нэ шукай! — проговорил он. — Пэрэд расставанья — наша есть гудят будымо!
Серж был невысок и плотен. Ранние залысины тянулись аж к самому затылку — они были еще со школярской поры, когда он говорил вполне нормально. Потом, после двенадцати лет пребывания в Отряде, Сержа оставила жена, двое детей почти не узнавали его или же не желали узнавать. И он решил начать жизнь по-новой, устроился к Бронксу, стал копить на свою станцию. Рисковые дела Сержа не манили. Но и он после «гульбы», которая вылилась в двухчасовой плотный обед, сказал, с сожалением глядя на Ивана, кривя губы и делая лицо скорбным: