«Тяжело ему будет, — сказал себе Борис, — за всякую дурь — ответчик».
Кудри у мальчика были материнские, светлые, в глазах строгость и тоска обреченного…
Жалостью сжало сердце Бориса.
— Ты все учишься. Ты поиграй. Мне лучше. Поиграй…
И не мог вспомнить, во что играют дети одиннадцати лет.
Подозвал ближе, погладил по голове.
— Федя! Поиграй, покуда мальчик… Я тебя все к делам да к делам. Поиграй, милый… А я Богу помолюсь за нас с тобой.
И приказал собираться в церковь. Поднялся, а ноги не держат.
— Хоть на носилках! Пусть народ видит, что государь жив.
На паперти Успенского собора в носилки вцепился блаженный.
— Овечка моя, овечка! — заблеял, кривляясь и до того натягивая на лице кожу, что череп проступал. Отпрянул вдруг, заголосил: — Зубищи-то волчьи! Волк среди нас! Волк!
— Я помню тебя, — сказал Борис блаженному, — ты — смеялся, когда я приносил сюда гроб моего старшего сына… Помолись за моего младшего.
Блаженный принялся стучать лбом о каменные ступени и зарыдал, будто ребеночек.
Борис дрожащими руками, торопливо посыпал нищих денежками, пока его проносили через паперть. Денежки, для удобства, лежали у него на груди и на животе, и во время службы они все падали с Борисовых одежд, и от шелестящего их звяканья о каменный пол люди придерживали дыхание и попы сбивались, дважды и трижды повторяя слова молитв.
— Тебе, Юрий Богданович, для молодчества твоего! Для пущей красоты! Ты наша надежда и радость!
Перед Юшкою лежала великолепная выдра, просверкивая, как рябь над коричневыми торфяными безднами. Чугунные Юшкины глаза подернулись свинцовым блеском.
— Хороша.
— Хороша! — согласился его троюродный родственник, приехавший в Москву для продажи костромского и для покупок московского да иноземного, чего за лесами за топями еще и не видывали.
Родственник был с реки Монзы, сосед монастыря на Железном Борку и Косилей, что приписаны к селу Домнино — вотчине Федора Никитича Романова.
— Я и Федору Никитичу привез, но тебе лучшую.
Юшка впервые получил столь дорогой подарок и стелился перед родственником, как мог. Водил к полякам, пришедшим с посольством
Льва Сапеги. У них было чего выменять. Водил в немецкую слободу, в Чудов монастырь, к деду своему Замятне. Замятня был объезжим головою в Белом городе, глядел за порядком от речки Неглинной до Алексеевской башни. Добрая служба выпала уж в преклонных годах, и Замятня, порадев государю сколько сил было, удалился от мира на покой.
Замятня любил внука. Но любовь его была сиволапая, свирепая.
— Выродки! Мелочь рыбья! — распалился монах, озирая внука. — До плеча дедова не дорос, руки и те разные. Где тебе в бой ходить? Такой, как я, наступит и не заметит, что наступил. Отец твой ростом был с меня, да в груди узок, а уж ты — совсем иного племени.
— Так может, и впрямь иного! — чугунные Юшкины глаза снова блистали свинцовым непроницаемым блеском.
— Ишь ты! Новый помет! Скоры от отца-матери откреститься, коли отец с матерью не в степенях. — Взял огромными лапами внука за плечи. — Мало тебе Отрепьевым быть? Может, в цари желаешь, как Годунов? Такой же безродный! Так Малюты Скуратова нет с дочками. Да и сам невзрачен.
— А вот как стану царем, чего скажешь? — и зрачки пожрали черной жутью деда и струхнувшего от подобных речей родственника. — А может, Дмитрий-то, спасшийся, я и есть, коли на тебя не похож? Может, оттого и жили вы у черта на куличках, чтоб меня, кровь Иоаннову, в тишине лелеять?
— Цыц! — дед пребольно шлепнул Юшку по губам. — У нас и стены слухмяны. За такое балабольство удавят, имени не спрося… Не в глухомани ты жил, внучок, в Москве. Здесь-то и нашел твой батюшка подсаадашный нож проклятого литвина… Ступайте подобру-поздорову, мне на всенощную пора.
Пригнув к себе голову внука, поцеловал.
— Держитесь Романовых. На-ко тебе! — сунул горсточку монеток.
Родственника перекрестил.
— Ты на Монзу свою не спеши. Пригодишься Романовым, и они тебе пригодятся. Нынче время на дни счет повело.
Перекрестил внука, по щеке погладил.
— Ох, Юшка! Не на саблю уповай, на умишко. Он у тебя поострей твоей сабли. С Богом, милые мои Отрепьевы! Да не иссякнет наш корень!
Чудов монастырь в Кремле, шопотки здесь первой свежести, из царских хором.
— Жаль, что ты от Романовых к Черкасским на службу перешел, — посокрушался костромич.
— Одно гнездо. Князь Борис на сестре Федора Никитича женат.
Сидели в Юшкиной закуте, пили хлебное пиво, чтоб спалось крепче.