— Прости, господин.
Мес еще немного постоял.
— Ну, я не знаю, — проговорил он, двинувшись в дорогу. Не оборачивался. Все равно исчезнет.
Обиталища Снофру достиг скоро. Слепящий камень плато сменился угрюмым молчанием темных стен. Присели возле них изваяния с каменными лицами. Острые яркие лучи протыкали темное пространство помещения позади Омфала, исходя из узких щелей с поверхности. Снофру вышел навстречу Месу.
— Сегодня вы вовремя, герр Мес, — произнес он, как-то странно ежась.
— Что Арелла?
— Она готова.
— Пусть не впадает в транс, — пошутил Мес, усаживаясь в кресло и принимая от Снофру традиционную чашу. Тот вдруг ухмыльнулся.
— Она знает, что делать.
— Приступайте, коли так.
Он открыл окошечко, и вот что странно: он не услышал обычного людского гомона, переполнявшего в этот час святилище Трижды Величайшего. Да, ошибиться здесь было невозможно — огромный чертог был пуст, только переглядывались между собой громадная статуя Трисмегиста и тихо и загадочно улыбающиеся лики под потолком. Пуст был и каменный помост жрицы. Хор бормотал — точно скопище косноязыких уличных певцов.
Дам! — булькнул глухо гонг. Среди молчания храма и казавшегося ненужным шума, издаваемого хором, где-то далеко скрипнула дверь. Через огромное пустое пространство, огибая статую, к Арелле, выросшей на помосте, шел человек. Он был один, и подавляющее величие Омфала подчеркивало это, как бы говоря: «Что за мелкое насекомое ползет по моему телу?» Человек приблизился, и Мес увидел, что на нем золотом, самоцветами сверкают богатые одежды, и блеск металла ложится снизу на его лицо, делая его каким-то неживым, точно отлитым в виде драгоценной погребальной маски. Медальность его облика особенным образом подчеркивали его глаза — холодные и немигающие, они льдисто смотрели с красивого, в бронзе отлитого лица.
Человек остановился недалеко от помоста.
— Оракул слушает тебя, — промолвила жрица, и подобрался позади помоста Мес.
Насмешливой улыбкой сморщились губы живого изваяния, стоящего перед ней.
— Воистину говорят, — гулко сказал он, — те, кто ближе к богу, со временем становятся чересчур высокого мнения о себе. Ханжество — болезнь нашей эпохи. Кто ты, женщина?
Жрица изумленно заморгала — так с ней еще не разговаривали. Но мгновенно прежняя маска, внезапно сдернутая этим человеком, вновь легла на ее лицо.
— Я Арелла, жрица этого оракула, — громко и гордо сказала она. — Но кто ты, спрашивающий?
— Мое имя Зет Браганса, — проронил человек. — Недавно я стал королем этой страны. Твой оракул, Арелла, также входит в мои владения.
— Вотчина бога не может быть под властью человека, — отчеканила жрица.
Медленная улыбка всползла на лицо Зета Брагансы, короля, раздвинула губы.
— Бог далеко, Арелла, жрица.
Мес за стеной почесал затылок. Жрица отшатнулась.
— Как можешь ты, — в волнении воскликнула она, — как можешь так говорить здесь? Трисмегист слышит тебя!
Человек затрясся в тихом смехе, и было это тем страшнее наблюдать, что черты его лица почти не изменились, а глаза продолжали оставаться холодными. Отсмеявшись, он сказал:
— Я не верю в богов, Арелла, жрица. Мне они ни к чему. Единственный во всей Вселенной, я остаюсь вечным атеистом.
— Но сам ты не вечен, человек, — раздельно и бесстрастно сказала она. — Чем может служить тебе бессмертный оракул? Или ты пришел глумиться над беззащитными слугами Трисмегиста?
— Но ты сказала, что грозный бог слушает меня, — насмешливо произнес Браганса.
— Миры людей — мерзь и зло, — устало сказала Арелла. — Мы верим Трисмегисту. Однако мы знаем, что он не сможет защитить нас от всех несчастий. Болезнь и порок подстерегает всякого, и отвратить их от нас — долг прежде всего наш, а не Трижды Величайшего. Хватает и того, что он спасает нас от загробных мучений в скитаниях души по серой вечности Порога.
Браганса подошел ближе. Он слушал.
— Трисмегист заботлив, — говорила жрица. Глаза ее заблестели. — Он — добрый пастырь. Его благость не стоит наших черствых душ. Его сила бессильна поколебать столп нашего неверия. Даже слова его, мудро прорицающие, болью отзываются в сердцах лишь немногих. В сердцах же остальных они поднимают только облака рыхлого ила тупоумия. Но немногие эти, болью возвращенные, прозревают и осязают боль мира
Мес у своего окошка с восхищением смотрел на нее. Он даже забыл о чаше с вином, стоящей у него на коленях.
— Послушай, Снофру, — прошептал он, не отрывая глаз от напрягшейся, смуглой фигуры жрицы, — послушай, как она говорит!