— Не всякий, — сказал Мес.
Жиро посмотрел на него.
— Вот поэтому вы и проиграли, — проговорил он.
— Мы еще не проиграли.
— Не знаю, не знаю. Быть может, так было решено заведомо. Он любит их.
— И поэтому проиграет он, — заключил Мес. — То, что любишь, тебя и погубит.
Жиро замолчал.
— Не надо было к тебе приходить, — наконец молвил он.
— Почему же? Я очень рад. А на Гогна мне начхать. Я не буду вставать стеной, чтобы его защитить.
— Я Вестник, — сказал Жиро, — и ты тоже ангел. Но ты выше. Ты старше.
— Ты что же это… — промямлил вдруг совершенно зашедший в тупик Мес, — что же — пришел советоваться со мной?
— Ну да, — легко согласился Жиро. — Я облечен некоторыми чертами Ареала, у меня имеется мое Ремесло. Но вот опыта нет. Нет контакта с людьми. Мы поздновато заполучили желаемое. Мес, им уже не насладишься. А зачем осуществленная мечта, коли не можешь воспользоваться ее плодами на свое усмотрение? Неверие взрастили мы сами. Мы позволили людям фантазировать — и появились догматы, установления и запреты. Мы дали им волю душить друг друга в религиозных войнах, мы посеяли в них семя сомнения, что в каждом из них сидит дьявол, — и они послушно усомнились и стали жечь своих ближних на кострах, и стали спорить, кто правее, в ненужных схоластических диспутах, и стали устраивать аутодафе, и стали почковать секты. Неверие — дитя ханжества. И как плод неверия как своеобразного культа стали Гогна. Так, Мес, мы стали свидетелями рождения новых богов. Потому они и Безглазые, что неверию не нужны глаза — оно все равно ничему не верит. Оно — знак минуса ко всему реально существующему, а, следовательно, Гогна — потомки Хаоса даже не как вы, в десятом колене, а его дети, прямые и единокровные.
Пало молчание. Трещали светильники.
— Я почти наверняка знаю, кого объявят Сатаной, — сказал Жиро. — Мы никогда не любили пустыни.
— Все козыри вам в руки, — хрустнул пальцами Мес — Но Сатана был рогат и козлоног.
— Теперь он будет рыж, — промолвил Жиро.
Он встал, и оказалось, что за спиной его крылья. Жиро взмахнул ими.
— Я скажу ему, что ничего не узнал, — произнес он.
— Мы существа лживые и недоверчивые, — хмуро напутствовал его Мес. — И потом: мы очень не любим рыбы.
Жиро открыл окно и улетел в него. Мес остался в комнате. Он встал, один за другим задул светильники — и остался в полной темноте.
Хор
Было это во времена достославного цезаря Тиберия. Некие путешественники — а количество их, равно как и звания и чины, утеряно в веках, — плыли из Греции в Италию на корабле, груженном различными товарами. И вот однажды под вечер, около Эхинских островов, что между Мореей и Тунисом, ветер внезапно упал и корабль отнесло к острову Паксосу. Когда он причалил, некоторые из путешественников уснули, иные продолжали бодрствовать, а третьи принялись выпивать и закусывать, как вдруг на острове Паксосе чей-то голос громко позвал:
«Тамус!»
От этого крика на всех нашла оторопь, и те, кто спали, сразу же проснулись, а у тех, что трапезничал, пища встала поперек горла. Хотя египтянин Тамус был кормчим их корабля, но, за исключением некоторых путешественников, никто не знал его имени. Вторично раздался душераздирающий крик: кто-то снова взывал к Тамусу. Никто, однако ж, не отвечал, все хранили молчание, все пребывали в трепете. Тогда в третий раз послышался тот же, только еще более страшный голос Наконец Тамус ответил:
«Я здесь. Что ты от меня хочешь? Чего тебе надобно?»
Тогда тот же голос еще громче воззвал к нему и велел, по прибытии в Палоды, объявить и сказать, что Пан, великий бог, умер.
Эти слова повергли всех моряков и путешественников в великое изумление и ужас. И стали они между собой совещаться, что лучше: промолчать или же объявить то, что было велено, однако Тамус решил, что если будет дуть попутный ветер, то он пройдет мимо, ничего не сказав, если же море будет спокойно, то он огласит эту весть.
И вот случилось так, что, когда они подплывали к Пало-дам, не было ни ветра, ни волн. Тогда Тамус, взойдя на нос корабля и повернувшись лицом к берегу, сказал, как ему и было поведено, что умер великий Пан. Не успел он вымолвить последнее слово, как в ответ на суше послышались глубокие вздохи, громкие стенания и вопли ужаса, и то был не один голос, а великое множество.
Весть эта быстро распространилась в Риме, ибо ее слышали многие.
Аида никогда не существовало. Но Тартар — был. Великий певец «Теогонии» сделал его одушевленным, свирепым и мрачным чудовищем. Но Тартар никогда не подходил под такое описание. Черный его зев не имел души. Здесь залегали концы и начала всего сущего, здесь был только мрак, а потому роль Тартара постоянно менялась — от беспредельного демонического зверя до самого отдаленного уголка Аида, божественного карцера, где стенали нечестивые. Но Тартар и был Аид. Здесь стояли пустые и гулкие дома тех, кому не было места на веселой и светлой Вершине. Отягченные содеянным, некоторые мертвые также пребывали здесь.