Он остановился передохнуть и еще раз заглянул на самое дно Тартары. Там-то под сумрачной тьмою подземные боги-Титаны были сокрыты решеньем владыки бессмертных и смертных в месте угрюмом и затхлом. Он вновь начал движенье. Нет, не люблю я эти места, которые искони приписываются мне в виде Ареала. Узнал бы дядя… У нас были плохие отношения. Вечно больной, тощий и злой, кашляющий старик, он был сердит на весь мир. Это был настоящий отшельник. Но отнюдь не аскет.
Там и от темной земли, и от Тартара, скрытого в мраке, и от бесплодной пучины морской, и от звездного неба все залегают один за другим и концы, и начала, страшные, мрачные. Даже и боги пред ними трепещут. Бездна великая. Тот, кто вошел бы туда чрез ворота, дна не достиг бы той бездны в течение целого года: ярые вихри своим дуновеньем его подхватили б, стали б швырять и туда, и сюда. Даже боги боятся этого дива. Жилища ужасные сумрачной Ночи там расположены, густо одетые черным туманом.
Оспаривать эти слова бессмысленно. Бедные смертные. У всякой твари свой страх. Муравей убегает от гигантской ступни, но это всего лишь человек, вышедший на прогулку. Человек дрожит при мысли о темных злых силах, препятствующих его существованию, но это всего лишь боги. А боги трепещут, завидев тьму Тартара, ибо не ими она создана и потому не поддается их разумению. Тартар страшен именно тем, что никто не знает, зачем он, как никто не знает, зачем создан весь мир. Но мира почему-то никто не страшится, хотя надо бы, а вот Тартара страшатся, ужасаются его безликой реальности, задаваясь риторическими вопросами «зачем» и «куда».
Равеннец талантливо описал здешние места, будто действительно побывал тут, и вел его не Вергилий, а я. Но — ох уж эта людская фантазия! — многое приукрасил. Семь кругов — не те ли это семь кругов, что выстрадал он сам, пройдя путь до великих вершин человеческой мысли? Воздаяние за грехи, совершенные на земле, — эта идея тяготела над людьми во все эпохи, а наш милый Адонис только привел ее к окончательному оформлению, создал целую гамму каменно-жестких догматов и предписаний, положил начало суеверию и непокорности. В сущности, он сам — великий грешник, ибо не нужно быть чересчур умным, чтобы людям, которые и так бедны умом и сварливы и снедаемы пороками, проповедовать именно те постулаты, истинность коих можно проверить, только лишь умерев. Воображаю, сколько проклятий от моих ведомых к Порогу сыплется ему на голову.
Оставалось пройти только один марш. Дно у пропасти все же было, и он уже мог видеть его. Невдалеке воздвигались огромные ворота, белеющие во тьме гигантской триумфальной аркой. Что было за ними, он не видел, да и не мог видеть, ибо знал — это и есть предел, а там, за воротами, только тьма и загадки. Там же — ворота из мрамора, медный порог самородный, неколебимый, в земле широко утвержденный корнями. Перед воротами теми снаружи вдали от бессмертных боги-Титаны живут, за Хаосом угрюмым и темным.
Каково это — встретиться с предками, услышать их речь, обежать глазами их облик? Никто не видел их со дней творения, не говорил с ними. Я буду первым. Вопрос, волнующий меня, слишком важен.
Ему послышался заливистый собачий лай, но он был слишком далеко, чтобы это казалось явью. Он остановился и прислушался, но в это время лай смолк. Потом, по мере его приближения к воротам из мрамора, лай опять зазвучал, тонкий и писклявый, перемежаемый злобным, но таким же тонким, захлебывающимся рычанием.
Перед вратами стоял стол. За ним три огромных существа со множеством голов и рук пировали, поднимая тяжкие, увенчанные пеною кубки и опустошая сотни блюд с жареным мясом. Но это был какой-то печальный пир, более похожий на тризну. Веселья не было, только печаль была разлита в воздухе. Огромные Гекатонхейры молча и с ожесточением вгрызались в сочное розовое мясо. Мес приблизился к ним, и сотни глаз уставились на него угрюмо и вопрошающе.