Так что, молодые люди, вы мне не говорите: «Вот вам, Александр Петрович, вектор, вот вам сектор, дайте нам полтора миллиона, и через год будет у вас, — это у меня, значит, — вон я какой царь Дадон! — антигравитация». Расчетики свои вы передайте Семену Григорьевичу. Если хотите, сразу. Сами знаете, кто он. Ни написать, ни нарисовать действующего оборудования не может. Размножьте, раздайте по отделам, готовьтесь. Как будете готовы, я внеочередной семинар назначу. Это я вам твердо обещаю.
А пока, простите, дела. Надо тут с капитальными затратами поколдовать маленько да хоть часть писем разобрать. Вон их какая папка! Может, выдумаете машину, чтобы письма разбирала за меня, а? Ну то-то.
Агоп Мелконян
ВЕТКА СПЕЛЫХ ЧЕРЕШЕН
Он шествует к огромному дереву с прозрачными желтыми листьями, по пестрому ковру из света и тени, к овалу стоячих светло-зеленых вод, пронизанных копьями тростника и лучами. Там водные змеи — точно светло-коричневые полосы на дне — и лягушки стерегут свои тайны, которые он хотел бы раскрыть, как хотел бы взять это размытое округлое пятно с поверхности пруда и унести с собою туда, куда он уйдет. Скрыться в тени запруды, ощутить спиною холодноватые прикосновения ящерицы, а после достать из кармана размытое округлое пятно, поднести к губам и дунуть. Оно рассыплется на миллион парашютиков одуванчика, песнь скворца подхватит парашютики, вознесет к синему покрову небес и растворит в синеве.
И тогда появится тот самый знакомец. Лицо у него цвета раскаленного железа, усталые от бессонницы глаза, и вечно он держит в руках ветку спелых черешен.
— Как тебя зовут? — спросит его мальчик.
— Васко!
— Ну и ну! И я Васко.
Знакомец двинется по косогору, слегка согнувшись вперед, искривленный, как зеркальное колечко под часами в комнате учителя, поскольку путь неблизок и предстоит шагать да шагать. Ступни его оставят широкие следы на светло-коричневом песке, мальчик прикоснется к следу, и в жесте его просквозят усталость, боль, тяжкая привязанность.
— Эй, дяденька, постой! — окликнет мальчик человека с усталыми от бессонницы глазами. — А почему и меня не возьмешь с собой?
Но знакомец будет все отдаляться, светлеть, будто сжигаемый зноем, поскольку неблизок путь и предстоит шагать да шагать.
Мальчик идет по дороге к селу, горы изнывают в безветрии, и небеса темнеют, как засыхающая капля чернил. Что-то его влечет к дому с колодцем и крупными розами, устало поникшими в ту сторону, где берег речки. У ворот приютилась женщина в выцветшем платке, с опущенными на колени руками, лицо ее, цвета березовой коры, застыло в тревоге. Глаза недвижны, в груди поселилась боль, которая не может выйти наружу и кинуться — корчащаяся в безумье — к реке. Женщина молчит, ибо не существует, она еще не нужна, еще мертвы и застывши дома, колодец и тропинка к нему, розы и кролик во дворе. Пока что все это лишь мелкие зерна серебряного хлорида — темные, более светлые, белые, — беспорядочно рассыпанные по целлулоиду, тихие, прилежные, готовые заблестеть в красивом обмане. Пока что все это лишь консервированная иллюзия, которая способна породить мир, исполненный нежности, заботы, укоризны. Отсветы и тени окружат мальчика, и он окунется в них, он поверит в призрачное соприкосновение, примет иллюзорную реальность, свыкнется с псевдообъемностью — тогда, когда сольются правда и вымысел.