— И ты, конечно, в этот НИИЧП уже съездил и эту штуку достал.
— Если бы… Этого института давно нет, о бывших сотрудниках ни слуху ни духу. Зато я нашел участника последней экспедиции.
Серый достал черно-белую фотографию пожилого грустного гардеробщика, подающего пальто какому-то бугаю с короткой стрижкой.
— Алябьев Геннадий Михайлович, сейчас на пенсии, сильно нуждается. Надо брать его за хобот и лететь в Перу.
— В гробу он это Перу видал.
— А зачем существует Нугзар со своей командой, прикинь? Он сделает предложение, от которого тот не сможет отказаться.
Пораскинув мозгами, Павлик в конце концов поддержал идею, и приятели рванули к Нугзару. Неделя ушла на его обработку. Алябьева убедили полторы тысячи долларов, положенные, в рублевом эквиваленте, ему на книжку, и подробная информация о внучке из Томилино, с которой ведь всегда могло что-нибудь случиться… Нашлась у него на антресолях и продолговатая фанерная коробка со скромной надписью «Изделие 22–09» и штампом ОТК.
Наконец в середине сентября экспедиция прилетела чартерным рейсом в Лиму, откуда двинулась по разбитому шоссе в сторону высокогорного плато Чачапояс. Бывшие борцы Арслан и Тенгиз, оформленные охранниками, представляли интересы Нугзара.
Алябьев переносил путешествие неважно, в мутных глазах его застыл тихий ужас маленького человека, плотно сидящего на крючке судьбы. С заветным футляром он никогда не расставался и решительно отказывался показать его содержимое, утверждая, что нежный прибор может испортиться от сырости. График движения определял, в основном, он, опираясь на свой опыт.
Вечером 20 сентября, после недельного перехода по горам, кладоискатели поднялись на последний перевал, ведущий к плато. До Эльдорадо, по словам Алябьева, оставалось около дня пути. Вокруг угрожающе вздымались острые скалы, легким не хватало воздуха, кружилась голова.
Ночью, когда лагерь уснул, Геннадий Михайлович вышел из палатки по нужде. Было тихо, в небе сияли огромные южные звезды, легкий ветерок холодил грудь. Он отошел подальше и вдруг услышал запах шашлыка.
Осторожно приблизившись к его источнику, Алябьев разглядел тлеющие между скал угли и массивные фигуры охранников рядом. Один переворачивал шампуры, другой сидел на камне, задумчиво пробуя ногтем острие длинного кинжала.
— Тенгиз! Что ты сделаешь, как только мы найдем золото?
— Я куплю себе каменный дом и большой черный джип.
— Нет, я спрашиваю, что ты сделаешь в первую очередь?
После длительного раздумья тот отозвался:
— А ты?
— Ха, я как истинный воин выполню приказ командира — зарежу сопляка Павлика.
— Да, совсем забыл. Мне же надо сначала зарезать умника Серегу, а потом уже покупать дом.
— Кто же тогда прикончит старого осла?
— Зачем, он же нас к золоту привел. Мы его отпустим — над пропастью. Пусть летит, куда хочет.
И собеседники довольно загоготали, а пенсионер уполз в свою палатку ни жив ни мертв. На следующий день, когда Серый зашел за ним, Алябьев не смог встать, жалуясь на боль в сердце. Весь день ребята поили его валерьянкой и кормили нитроглицерином, сдержанно матерясь и надеясь, что он не помрет раньше срока. Вечером в палатку Алябьева заглянул Тенгиз, приставил к его морщинистому кадыку кинжал и сказал, обнажая в улыбке крепкие золотые зубы:
— Если завтра ты, ишак плешивый, не встанешь, мы с тебя живьем шкуру сдерем и кошельков наделаем, понял?
Геннадий Михайлович лежал в гамаке бледный и вялый, как садовый хрущ, и голубые глаза его, неестественно большие за толстыми линзами очков, глядели по-детски беззащитно. Он покорно кивнул:
— Не беспокойся, Тенгизик, завтра все будет хорошо.
И действительно, утром 22 сентября Алябьев двинулся в путь вместе со всеми. До цели почти добрались уже поздним вечером. Как заверял Геннадий Михайлович, осталось пройти каких-нибудь пару километров по скалистой тропе. Ему вторил и проводник Хуан — коренастый индеец лет сорока пяти, в засаленном фетровом котелке и выцветшем пончо, с лицом, словно вырезанным из мореного дуба.
Улучив момент, Серый отозвал его в сторону и спросил напрямик:
— Что тут за окачундра бывает?
Минуты две тот бесстрастно смотрел куда-то вдаль, потом строго сказал:
— Дай десять долларов, скажу.
Серый сунул ему мятую бумажку. Хуан спрятал ее под пончо, вздохнул, перекрестился, быстро поцеловал граненый ноготь большого грязного пальца правой руки, присел на корточки, как зек, и, раскачиваясь, забормотал что-то нараспев, мешая испанский с кечуа. Молодой человек с трудом понял следующее: