Росту он был небольшого и, выпив кружку-другую, готов был, как он выражался, «на Монумент [12] вскарабкаться». Он декламировал лекции и речи, им прочтенные, читал наизусть восхищавшие его стихи. Помню, особую страсть он испытывал к Шекспиру.
— Вот где делается будущее, — сказал он однажды вечером. — Здесь. В анатомическом театре. Здесь нам предстоит найти путь вперед, к лучшей жизни. Здесь мы научимся облегчать человеческие страдания и болезни. Вы, и я, и наши товарищи — все мы должны со рвением трудиться на пользу общего дела! Нам необходима энергия, Виктор. Нам необходима уверенность. — На этом он разразился приступом кашля.
Глава 5
За два дня до начала весеннего триместра я возвратился в Оксфорд. Биши уговаривал меня остаться в Лондоне, приводя в качестве довода радикальное начинание, с которым мы себя связали, и укоряя меня за то, что я, как он выражался, недостаточно болею за наше дело. Но мне, говоря по правде, хотелось поскорее возобновить свои собственные занятия. В Лондоне я повидал и услыхал немало, однако ничто не произвело на меня впечатления столь глубокого, как демонстрация электричества мистером Дэви. Я горел нетерпением осилить все написанные по физической науке тома, древние и современные, и тем самым открыть тайные источники жизни; я желал посвятить себя этим поискам, и только им, полагая, что никакая сила на земле не способна сбить меня с пути к цели.
Войдя в колледж, я поздоровался с привратниками, как со старыми приятелями, однако их ответные приветствия прозвучали несколько сдержанно — мое имя по-прежнему было слишком крепко связано с Биши, что и вызывало их неприятие. Как бы то ни было, служанка моя в колледже была, казалось, искренне рада моему возвращению.
— Ах, мистер Франкенлейм, — сказала она, — я уж вас совсем заждалась.
Произношение моей фамилии давалось ей с большим трудом, и она имела обыкновение испробовать несколько разных способов в течение одного разговора.
— Ну и хлопот же у меня было с вашими бутылками!
— Весьма сожалею, Флоренс, если я причинил вам какие-либо неудобства.
— Бутылок-то, бутылок — и совсем полные, и наполовину, и вовсе пустые. Я и не знала, куда их деть, когда убиралась.
Она говорила о лаборатории, устроенной мною в спальне. Там было всего-то несколько реторт, трубок да переносная горелка, однако она испытывала панический ужас предо всем, что называла словом «медицинское». По некоей причине это напоминало ей о безвременной кончине ее мужа — событии, которое она с немалым удовольствием мне описывала, не скупясь на подробности.
— Так я их и оставила там, где были, — сказала она. — И не прикасалась к ним, мистер Франкентейн.
— Очень любезно с вашей стороны.
— Я своих господ вещи никогда не трогаю. Ни-ни. Как вам ехалось из Старой Коптильни? — Родом она была из Лондона, о чем никогда не переставала мне напоминать, но вышла замуж за человека из Оксфорда, недолго прожившего, да так здесь и осталась. — Небось туман был сильный.
— Увы, Флоренс, лил дождь.
— Вот жалость-то. — То обстоятельство, что город по-прежнему страдает от плохой погоды, казалось, было ей весьма приятно. — Зато хоть туман разгоняет. — Понизив голос, она прошептала: — А что мистер Шелли?
— У него все благополучно. Процветает в Лондоне.
— Тут о нем частенько говорят. — Она все шептала, хотя подслушивать нас было некому — Диким его считают.
— Нет, Флоренс, он не дикарь. Он человек мыслящий.
— Вот, значит, как это называется? Ну-ну. — Взявши мой сундук, она втащила его в спальню и принялась распаковывать мои рубашки и прочее белье. — А это еще что такое?
Услыхав ее вопрос, я тотчас понял, о чем она говорит. Среди белья я запрятал для сохранности небольшую, безупречно выполненную во всех тонкостях модель человеческого мозга, купленную мной у аптекаря на Дин-стрит. Он сказал мне, что это копия мозга некоего Дэви Моргана, пользовавшегося дурной славой разбойника, которого повесили несколькими месяцами прежде.
— Ничего, Флоренс. Оставьте на столе.
— И не прикоснусь к нему, мистер Франкенлейн. Его черви изъели.
Вошедши в спальню, я взял модель в руки.
— Это не черви. Это мозговые волокна. Видите? Они подобны океанским проливам и течениям.
Как мало известно людям о человеческом организме! Не нашлось бы и одного из тысячи — из сотни тысяч, — кто задумывался бы о работе мысли и тела.
— Это противно естеству, — сказала она.
— Нет, Флоренс, это само естество. Вот это, полагаю, зрительная доля.
12