Никишин затянулся папироской.
— Есть еще один — моторист Синцов. Нам с вами дедушка. Он сейчас в трюме с Зябликом. Потешный дед. Изучил всю эволюцию мотора, начиная с первых «керосинок». С Зябликом в вечной ссоре. Да вот он!..
Из люка показалась всклокоченная черная голова, потом два сверкающих глаза и черная борода вразлет. Синцов, как и Зяблик, был в одном бушлате, накинутом на тельняшку, в брюках «клеш». Клинья искусно вставил в них Зяблик в одно из перемирий.
— Я тебе покажу такого «дьявола лохматого»! — гаркнул Синцов и в сердцах вырвал за собой ведро. Увидев Никишина, старик выпрямился и, прошагав на прямых ногах по скользкой палубе, вылил воду за борт.
— Синцов тоже с этого катера. Стар он для военного флота. Командующий оставил для традиции. Вот и весь личный состав...
Никишин бросил окурок и глянул снизу вверх на Голованова.
Сил было явно мало. Никто из матросов не держал оружия. Не нравился капитану и сам Никишин — сугубо штатский человек.
— Слышь-ка, Лазарев! — крикнул лейтенант своему боцману. — Пора выходить. Давай-ка запускай движок!
Голованов чуть не заскрежетал зубами, услышав, как командир отдает приказание, но кашель снова подступил к горлу.
— Климат здесь...
— Никудышный климат, — Никишин не спеша перелез через трапик, направляясь к рулевой рубке.
Катер вздрогнул, окутавшись черным дымом.
Со звоном посыпались с бортов сосульки. У горла бухты замигал маяк, разрешая проход.
Шли с потушенными огнями. Голованов ушел в кубрик. Тонкая, покоробленная от старости переборка вздрагивала и жалобно скрипела. Один угол кубрика был отделен ситцевой в горошинку занавеской. За ней потрескивала печка. Зяблик уже готовил обед, яростно размешивая борщ большим медным черпаком. Борщ попадал на печку и шипел, расшвыривая капли.
И вдруг стало так тоскливо, что к горлу подкатил комок и стал душить. Голованова не тревожила неизвестность. Ему всегда приходилось иметь дело с загадками, подбирать к ним ключи, оставляя иной раз право открывать замки другим. Волновало что-то иное. Может быть, туча, похожая на тяжелый кровоподтек? Или этот камбуз и медный черпак, который перешел флоту от рыбаков вместе с Синцовым и ситцевой занавеской?
Через час стемнело. Снова наступила ночь. Голованов пошел в рулевую рубку. За штурвалом стоял Якушкин. Изредка он посматривал на компас, освещенный крохотной лампой-невидимкой в металлическом колпаке. Такая же лампа освещала карту, перед которой сидел Никишин. На жирной красной линии курса он делал пометки.
— От банки триста полрумба влево. Слышь-ка?
— Слышу, — недовольно буркнул Якушкин.
— А-а, капитан! Проходите... Вот тут Леонтий говорит — шторм будет. Волна крупная идет. Накатом.
— Выдержит катер?
— Должон выдержать, — Якушкин покосился на капитана зеленоватым глазом. — До войны мы на нем до Ян-Майена, а то и до Шпицбергена слабо доходили.
— Вам когда-нибудь приходилось испытывать шторм? — спросил Никишин.
— Да. В Бискайском был шторм, — сухо ответил Голованов.
Жуткий был тогда шторм. Ни разъяренных волн, ни неба, ни туч, цепляющихся за море, — трюм. В трюме полтысячи людей: испанцев, русских, чехов, французов — недавних бойцов разгромленной республики. В трюме задыхались от духоты и жажды. В трюме пахло йодом, потом и ржавчиной. Умерших нельзя было поднять наверх. Люки крепко задраили гулявшие по палубе волны.
— Пять дней был шторм, — сказал Голованов и отвернулся к иллюминатору — черному, без зрачка, глазу, в котором отражались сутулая фигура Якушкина, бесстрастное крупное лицо.
«О чем он думает? У этого жизнь плыла просто и прямо. Ходил в море. Встречали, наверное, такая же суровая, молчаливая жена и дети... Море и дом, море и дом — на одной амплитуде...»
Катер пробирался на ощупь, перемолачивая слабенькими винтами милю за милей. В антенне тоненьким альтом попискивал ветер. По глянцевому стеклу ползли пугливые слезинки брызг.
За обедом собрались все матросы, кроме Якушкина. Ели, держа в руках алюминиевые миски.
— Котел мыл палубной шваброй, идол безрукий, — ругал Зяблика Синцов, вылавливая из борща бурые прутики.
— Це ж корица, темный вы человек! И щё вы, дедуня, такой ерепенистый, ну прямо как бичок на удочке!
— Ленивый ты, вот что! — Синцов хватил полную ложку кипятка и обжегся. — Лежат два одессита. Кепки на глазах. Сел одному на ногу воробей. Тот и говорит: «Жора, шугни горобца». А Жора, вместо того чтобы ногой дрыгнуть, шипит: «Киш, сволочь!».