До узкоколейки деда довезли на «одре», вышибавшем душу. «Одер» сохранился в тех местах еще со времен князя Олега Рязанского. Два колеса, ось и на оси — плетень; только на такой колымаге можно было проехать по тамошним глубоким пескам и болотам. «Одер» был не телегой, а схемой, некой упрощенной до предела идеей первобытного колеса. Он скрипел и стонал по лесным дорогам, пахнувшим йодом и гнилыми пнями. Перепадали дожди.
На узкоколейке дед схитрил, до следующей станции Ласково он дошел пешком и только там, благословись, сел на поезд. Полтинник остался в кармане. В поезде дед жаловался двум непонятливым бабам:
— Кануна меня послала прямым сообщением в город.
— Кака кануна?
— Ну, вроде колхоз.
— Камуна, — догадались бабы.
— Ну камуна, — согласился дед. — Посылают меня до музею, где Советско правительство собирает карточки, прейскуранты, все такое прочее. Посылают с заявлением.
— Чего брешешь?
— Ты гляди, вот!
Дед вытащил измятую бумажку, сдул с нее махру и показал бабам.
— Машка, прочти, — сказала баба девчонке, лузгавшей семечки у окна.
Машка обтянула платье на коленках, подобрала ноги и стала читать:
— «Зобчается, что в Белом озери живут незнакомые птицы, громадного росту, полосатые, всего три, неизвестно откуда залетели, надо бы взять живьем для музею».
— Вот, — сказал дед, — за каким делом стариков посылают. Все Лешка-комсомолец. Тьфу!
Бабы вытирали круглые рты концами платков и вздыхали. Паровоз, похожий на закопченный донельзя чайник, испуганно посвистывал и озирался: леса гудели и справа и слева, бушуя, как озера. Хозяйничал западный ветер. Поезд с трудом прорывался через его сырые потоки и безнадежно опаздывал, отдуваясь на глухих полустанках. Неглухих полустанков на этой линии не было.
— Вот жизня наша! — сказал дед. — Запрошлый год в музею ездил, сегодняшний год — опять.
— Чего в запрошлом нашли? — спросила баба постарше.
— Торчак.
— Чегой-то?
— Торчак. Ну, кость древнюю. В болоте она валялась. Вроде олень. Роги — с этот вагон, прямо страсть. Копали его месяц — вконец измучился народ.
— На кой он сдался? — спросила баба.
— Ребят по ем будут учить.
Об этой находке в «Исследованиях и материалах музея» сообщалось следующее:
«Скелет уходил в глубь трясины, не давая опоры для копачей. Пришлось раздеться и спуститься в трясину, что было крайне трудно из-за ледяной температуры родниковой воды. Правый и левый огромные рога, как и череп, были целы, но крайне непрочны вследствие полнейшей мацерации костей. Кости разламывались прямо в руках, что вызывало опасение в успешности сохранения скелета. Но по мере высыхания твердость костей восстанавливалась».
Был найден скелет исполинского ирландского оленя с размахом рогов в два с половиной метра.
В городе дед долго объяснял заведующему музеем насчет птиц.
— Полосатая она, стерва, — говорил он сокрушенно. — Ну прямо гагара, только поболе и пострашней. Одно слово — пестрядь.
Деда отправили обратно с наказом: птицу не пугать и ждать охотников из города. Ехать на Белое озеро за птицами вызвались геолог Шпиндлер и сотрудник местной газеты поэт Ваня Дорохов. Три часа они ползли по узкоколейке до Ласкова. Глухие полустанки были завалены смолистыми бревнами и пахли свежей порубкой и немудрыми лесными цветами.
В Ласкове их встретили комсомолец Лешка, он же Алексей, и дед. Лешке было не до озера, в их колхозе косили сено, и с Дороховым и Шпиндлером отправили провожатым деда, носившего кличку «Двадцать процентов». Идти на озеро дед побаивался — ходили слухи, что там живут не то водяной, не то рыба с громадной жабьей мордой.
— Остатней способности у меня нету, — ныл всю дорогу дед. — Инвалид я, свинья меня задрала. Ну, милок, была свинья — прямо лев. Ударил я ее шестом, хотел выгнать из избы, — она как кинется, повалила меня, я лежу, кричу в голос, она меня рветь, она меня терзаеть. Мужики сбежались, боятся подступиться, а она меня рветь, она меня терзаеть! Насилу отняли. В больнице я месяц пролежал, доктор сказывал: ты теперь, Егор, совсем остался без трудоспособности, от тебя, говорит, по видимости сохранилось двадцать процентов, никак не более. С тех пор так меня и величают «Двадцать процентов». Ну, была же свинья! Выйдет на улицу — все как вымерло, бабы ребят хватают, ворота запирают, мужики с вилами ходют, чистая война. Однако убили ту свинью разрывной пулей, иная ее не берет.
— Ты, старик, про водяного нам расскажи, — попросил Шпиндлер.
— Что водяной... Водяной живет, рыбкой питается. Чего про него говорить. Сам увидишь.