Кульминационный момент соревнований — перетягивание каната. С одной стороны выстраивается цепочка из самых сильных мужчин, отобранных специальной комиссией, с другой — всего одна слониха, опоясанная цепью, к которой привязан канат. На спине у нее сидит погонщик—махаут, который подбадривает ее и разрешает двигаться только вперед. Результат этих состязаний всегда однозначен: слониха перетягивает канат на свою сторону, но все равно каждый год самые сильные мужчины самым серьезным образом пытаются одолеть слониху.
Спортивный праздник окончен. Завершает его — к вечеру второго дня — военный парад. На слоновьих спинах крепят маленькие крепости. Ощетинившись копьями и мечами, крючьями для захвата слона «противника», занимает в них места экипаж в средневековых доспехах. Звон мечей, сверкание копий, победный рев боевых слонов — вот-вот сцепятся клыками и хоботами соперники, вот-вот, зацепив «противника» крюком, ринутся на абордаж воины... Но вдруг все утихает, и «враги» из разных экипажей, протянув руки, вежливо благодарят друг друга за доставленное удовольствие и выражают надежду встретиться на будущий год на слоновьем празднике в Сурене.
М. Климова
Костер Аполлону
I
— Mon ami! — оглушительно рокотал Славчо Чернишев хорошо поставленным пиратским голосом, от которого огонек древнего милетского светильника испуганно шарахался в сторону. — Мой друг! Ты приехал в злой ветер!
Скорбный греческий нос Славчо навис над чашей тончайшего болгарского вина, а свободную от этой чаши руку он щедрым античным жестом протянул к ночному окну:
— Треос леванти летит над Созополем!
Этого робкий светильник, изготовленный за два с половиной тысячелетия до нашей со Славчо встречи и явно рассчитанный для беседы учтивой и неторопливой, не выдержал: огонек сорвался с тонкого горлышка и исчез в накуренной темноте. В черное окно сразу же углом врезалась заснеженная кровля старинной церкви с двумя белыми зимними звездами над нею.
Пока Славчо искал спички, я вышел во двор, спустился в подвал, где связки сушеной и вяленой рыбы висели над запыленными обрубками римских богов и стояли, прислонясь к их мраморным плечам, широкие и приземистые, как триремы, оплетенные бутыли с вином. («То исмарская лоза, mon ami! Об этом вине распевал Гомер и причмокивал от удовольствия. Древние греки спекулировали им по всему Средиземному Понту!»)
...В этот город меня привели слова, которые я прочел в академически пухлом справочнике: «Тридцать ветров овевают Созополь». Одиссеевская эта фраза казалась каким-то реликтовым обломком, античной колонной, проросшей сквозь асфальт современной улицы. Желание увидеть город, который смог столь бережно сохранить свои ветры «с итальянскими и греческими названиями», что они уже стали неким определителем его, оказалось, видимо, сильнее командировочного предписания — и судьба свела меня с болгарским поэтом и моряком Славчо Чернишевым. «Mon ami, — наклонялся Славчо над миниатюрным, только на две чашечки кофе и две маленькие рюмки коньяка, столиком софийского кафе, — я хранитель Созополя, я знаю там место, где стоял Аполлон. Я один знаю. Мы там поставим огонь. Ты любишь огонь, который ночью?»
На следующий день, отложив все дела, я был в Созополе, тихом рыбацком городе с узкими улицами, которые всегда кончались морем. Старые, из серого камня, обшитые потемневшим деревом двухэтажные дома были спокойны и молчаливы, как болгарские старики за вечерней чашкой кофе, и так же дружелюбно-вежливы друг с другом — эркеры, выступающие над обледенелым булыжником мостовых, шахматно чередуясь, уступали друг другу солнце и воздух. Туристский прилив давно схлынул с улиц Созополя, и город остался только со своим морем и со своими ветрами — маленький трехтысячный город, который можно бы назвать и поселком, если бы не те почти двадцать шесть столетий, что отсчитал он на своем фракийском, греческом, римском, византийском, генуэзском, турецком веку.
В 610 году до нашей эры здесь высадились первые древнегреческие колонисты с острова Милет, основав город, который они нарекли в честь Аполлона Аполлонией. Геродот в своей «Истории» лишь мельком упоминает о нем — один раз описывая некие целебные источники, «исцеляющие чесотку у людей и лошадей», другой — при рассказе о походе персидского царя Дария. Причем оба эти раза «отец истории» упомянул Аполлонию только лишь в качестве географического репера, чтобы греки путешествующие знали о том, что целебные «источники эти находятся на одинаковом расстоянии двухдневного пути от города Герея у Перинфа и от Аполлонии на Евксинском Понте», а греки любознательные — что «фракийцы из Сальмидесса и живущие севернее Аполлонии... называемые смирмиадами и нипсеями, подчинились Дарию без боя».