Озябнув, он вернулся в юрту.
Старые друзья Киява выпили привезенную водку, вспомнили один, другой случай с ушедшим и на ночь глядя уехали. Они жили, и, как всегда, их ждали заботы. Да и хотелось каждому поскорей остаться наедине с собой и с Киявом, ведь теперь он всюду, над всем Парапольским долом. А старуха осталась ночевать. Теперь ей некуда и незачем было спешить. И слезинки не уронила, словечка не молвила старая Мамушка. Как сомкнула беззубый рот, так и не открыла за все последние три дня. А сейчас, выпив и проводив стариков, она заползла в угол полога, подальше от света. Примолкли в юрте, прислушались...
— А ведь он хотел замерзнуть из-за меня... Приехали на ярмарку в Палану. Олени устали, а он ввязался в бега. Хороши были олешки. Но путь дальний. Не отдохнули. Ну и проиграл. А я, краснощекая, толстая, в толпе стою, смеюсь. Мне не больно... Победитель думал, я его любить буду. Олененка белого, свою награду за победу, мне отдал. Я не дура отказываться, смешной такой олененок. Поговорили, посмеялись, гляжу, а моего-то нет. Ударилась я искать. Нашла за нымнымом. Сел на снег, голову свесил. Я его тормошить — не встает. Обиделся. «Замерзнуть хочу». — «Глупый, — говорю, — олень-то совсем не белый. Я его отдала назад. Зачем он нам? Ты мне белого, самого белого добудешь...»
Внук подсел к старухе и впервые в жизни обнял ее за острые плечики.
— Вы не уезжайте от нас. Нам все равно стряпуха нужна, — сказал он.
Дед не разрешал никому из бригады брать с собой жен, чтоб никому не обидно было. Всех не возьмешь, нечего им всем тут делать. А мясо и сами варить умеют... Но теперь-то можно было Мамушке Кияве жить в кочевой юрте.
Старуха затрясла головой.
— Уйне... Завтра поеду...
Табун кочевал вверх по Парапольскому долу. Пастухи лихо обманули гололед, проскочив опасные места до оттепели. Вот-вот должно было показаться солнце, а с ним недалеко и весна. Внук возмужал. Работа подсушила тело. Стужа и ветер отожгли до красноты лицо. Он теперь на равных ходил в ночное дежурство. Вот и в этот раз он плотно, по-мужски наелся, запоясал кухлянку и пошел к стаду. Он отпустил дневного пастуха в юрту, обошел лежавших олешек, разглядел в темноте морду Кояны. Но подходить не стал. Не любит Кояна, когда его тревожат.
Костер садился, и пришлось идти за дровами. У подножья холма Внук разрезал ножом твердый наст, докопался до кустов кедрача. Он вытаскивал из-под снега гибкие лапы, сгибал их и рубил по сгибу ножом. Лапы были жилистые, а нож такой легкий; пока вырубил куст, вспотел. На морозе сладко запахло хвоей и незамерзшей смолой. И вспомнилось, как наряжали елку в Палане, в Доме культуры. Девчонки, ребята мешали друг другу, руки у всех перепачканы смолой... На жердь прибивали лапы кедрача, вешали игрушки и крутили всю ночь музыку, дурачились. И не ушли бы, наверно, до утра, если бы не пришел директор училища и не погнал спать. Хорошо бы сейчас в людской шум, в яркие огни...
Мгла окутывала тундру, и даже звезд над нею не было видно. И тишина, такая вокруг стояла тишина, что было не по себе, и казалось — ты один живой на всей земле.
Внук превозмог себя. Развел большой огонь, повесил чайник. Поворачиваясь к костру то одним боком, то другим, он думал о теплом лете. Неужели есть страны, где совсем не видели снега?
Внезапно олени всполошились, легко вскочили на ноги. Послышался беспокойный стук копыт, треск рогов.
Внук поднялся, поправил на поясе ракетницу и только хотел осветить стадо, как олени все разом сорвались с места и шарахнулись мимо костра в ночь.
«Волки!» — обожгла догадка. Он стал рвать с пояса ракетницу. Олени, закинув головы, в ужасе мчались и мчались мимо него. Проклятый узел!
Топот стада стих, когда последним, чуть повернув голову и косясь назад, показался Кояна. Он уходил медленной рысцой, прикрывая стадо.
Внук отступил к костру. Настывшая рукоятка ракетницы жгла ладони. Крепкий шнур не поддавался. Взглянув на костер, Внук не увидел ни одной подходящей головни. Он растерянно вглядывался в сумрак. Из темноты появились три волка. Передний, лобастый и широкогрудый, на миг приостановился и повернул к нему. Двое других, не останавливаясь, широким махом пронеслись мимо, точно не заметив человека.
На мгновенье Внук встретился с глазами волка, в которых плясали отсветы красного пламени. В них не было ни злобы, ни ярости, ничего. Глаза равнодушно разглядывали человека, и сердце Внука оборвало бег.
Волк прыгнул, ударил всем телом.
Падая, Внук успел подумать: какие, оказывается, большие, эти волки. Раза в два больше собаки.
Плечо сдавило раскаленными клещами. Внук чуть не закричал. Он лежал на правом боку, и что-то уперлось в самые ребра. Нож... Это давил нож.
Волк стриг зубами плечо, перебирая все выше, выше, пытаясь добраться до шеи; рвал лапами кухлянку. Он был тяжелым, и Внук с трудом повернулся на спину и успел загородить лицо локтем. Волк схватил за локоть, и рука онемела. Но в другой руке теперь был нож. Внук вытащил его, отвел в сторону и, изловчившись, ударил волка в бок. Нож не пробил шкуру, точно был тупым и бесполезным. Внук, сцепив зубы, ударил еще раз и почувствовал, как лезвие ушло по самую рукоятку, и рука стала мокрой и теплой.
Волк дернулся и ослаб. Внук согнул колени, вывернулся из-под туши, вскочил и еще раз со всего размаха ударил в шею. Волк поднялся на передних лапах, упал и пополз, оставляя на снегу черный след.
Внук вспомнил о стаде. Прислушался. Откуда-то издалека доносился топот. Он хотел взять ракетницу левой рукой, но малейшее движение родило нестерпимую боль в локте и плече.
Топот приближался. Внук, обрезав проклятый шнур, бросил нож, подхватил ракетницу и взвел курок.
Он стоял как остров, а волны оленей, набегая из темноты, обтекали его и останавливались за спиной. Слышалось их шумное, тяжелое дыхание. Мелькнула тревожная мысль: «Как там Кояна?» Внук хотел было бежать в темноту, но вот показался и Кояна. Впереди него, заступая дорогу, бежал волк. Второй заходил сбоку, готовясь прыгнуть на спину.
Внук выскочил навстречу и в двух шагах от волка нажал спуск. Прочертив яркий след, ракета сшибла зверя. Запахло паленым мясом. Волк взвыл и начал кататься по снегу. Кояна на ходу развернулся, опустил голову, повел рогами. Бежавший за ним волк прянул в темноту.
У костра Внук, зажав в коленях ракетницу, торопливо вытащил пустой патрон, вложил новый и выстрелил. Тундра осветилась красным, тревожным светом. Он еще раз выстрелил в ту сторону, куда ушел волк. И там, метрах в пятидесяти, ракета упала, и на снегу заплясал костерок.
Замерзшие лапы кедрача взялись огнем, затрещали весело и искристо. Темень раздвинулась. И стало видно, как, окружив костер плотным кольцом, стояли олени, точно решили погреться у огня. Красные отсветы скользили по их внимательным глазам, серым, заиндевелым бокам.
Где-то позади всех едва угадывался в слабом свете Кояна.
Сцепив зубы, Внук стащил кухлянку, за ней гагаглю. Локоть опух и посинел. Плечо было разодрано до крови. Внук захватил горсть снежку и присыпал рану. Боль отступила.
Внук оделся, поправил над огнем чайник. Сумрак начал редеть. Скоро, теперь скоро придут из юрты сменить его. А он уснет в теплом пологе Киява. Он уснет и во сне вновь будет переживать драку с волками и вспоминать Кояну, хозяина тундры, который стал теперь служить ему, Внуку.
Теперь уже он, Кияв-младший, достигнет со своим стадом северного предела, дождется веселой игры смешных оленят. И когда они чуть окрепнут, а снега начнут расползаться, и слабым копытцам можно будет добраться до ягеля, табун повернет на восток, к Великому океану. Испив морской воды, омоют олени в прибое ноги этой целебной водой, чтобы никакая болячка не приставала, и вновь двинутся навстречу зимним снегам...
Петропавловск-Камчатский