— Стойте! — задыхаясь, остановился он. — Вот, — прерывисто дышал он, — в прошлом году приехал молодой археолог... Ходили мы с ним, так он угнаться за мной не мог, отставал. А сейчас стойте! Отдохнем...
Но мы все-таки дошли.
Изваяние стояло огромным. Уходило в голубое небо, и от плывущих облаков казалось, что оно немного покачивается, но не хрупко, а торжественно.
— Каменный век, — гордо начал Альберт Николаевич. — Может, самое начало меди. Это я уж для перестраховки так думаю... — И умолк.
...Их было в Хакасии больше ста. Спасти удалось немногим больше пятидесяти.
В последний день я ходил по аллее один. Облака то загораживали солнце, то оно выходило, и каменные изваяния менялись до неузнаваемости. В тот первый раз я ошибся, пытаясь решить, кто из них как выглядит. Мастера, делавшие их для поклонения, изощрились в своем искусстве... Безразличные сейчас приобретали вид страждущих, молящиеся отчаивались, а снисходительные вдруг начинали ненавидеть. И те неизвестные предки хакасов, приходившие к изваяниям в разное время, в течение многих лет, видели, как изваяние их прощало или глядело безразличным взором, а то и изгоняло от себя. Изваяния, еще «не осмысленные художественно», были живыми...
Из музея вышел Липский.
Он ходил, прикасался к изваяниям и вспоминал:
— Недавно приезжали чешские гости... Вы знаете, что они сказали?.. Что эта «живая история хранилась бы у нас под стеклом». Я тогда чуть не плакал от стыда!
С прекрасными камнями происходило нечто странное. Для них, простоявших на холмах Хакасии тысячи лет, тридцать последних лет — в сущности, мгновение! — оказались трагичными.
— Я не узнаю их, — со стоном говорил старик. — У меня есть их фотографии тридцатилетней давности. Хотите посмотреть?.. Трудно поверить... Рисунок исчезает на глазах. Их надо спасти.
Пого
Необычные серьги переходили из рук в руки, и примерять их было удобно: медная проволочка не продевалась в мочки, а цеплялась за волосы. На ней нанизаны пух, монеты, неровные красные камушки. И пух удивительный: большой, голубоватый, легкий комок.
— Хвост песца? — спросил я.
— Как вам сказать, — почему-то смутилась Люда. — У гуся это.
Все рассмеялись, а я спросил:
— Да где ж у гуся такой?
— Ну, знаете... на заду, — засмеялась и Люда. — Это у нас старинное, всегда было... Под задом, вернее.
Потом на траве разложили пого и стали рассматривать.
Пуговицы на нагрудном украшении во все времена ценились старинные. Их нашивали на толстое темное сукно, и каждую окружали бисером, располагая его кольцами ряд за рядом. На более старинных пого внешние кольца бисера свободно и просто переходили во внешние кольца вокруг соседних пуговиц. Но как здесь, в горах Хакасии, оказались раковины? Редкость не может быть не ценной, и их ценили. Но почему именно раковины стали излюбленным украшением на пого? Откуда они?
Никто из женщин, с кем бы мы ни говорили, не знал этого. История была так стара, что ее не оказалось в памяти людей. Это были cauri — раковины из Индийского океана. Мы видели их на пого по всей Хакасии, и сейчас перед нами были они.
И в том, как ласково девушки глядели на свои украшения, чувствовалось, что для них это не старина, они дороги им сейчас.
— Мы теперь и платья такие шьем, — сказала Люда. — Недавно начали. Прямо в ателье, в Аскизе... Раньше-то забыли это. Правда, красиво?
Дорогое
— А вот меня украли. — Люда посмотрела с вызовом и стала рассказывать, уверенная, что такие истории человек бережет в себе всю жизнь.
— Он ушел в армию, я ждала, — вспоминала Люда. — У него только дедушка с бабушкой, родителей нет... А это было в субботу. Собирались на танцы. Что-то я чувствовала, но что... Тревожно было, но я ничего не знала. И отец чувствовал — будто прощался, поцеловал... Перед этим мы неделю решили не встречаться, проверить себя, а в клубе гляжу: его друзья... И одеты как-то не так: в белых рубашках — другие какие-то, странные. А он не подходит, только глядит, глядит... Лекция сначала была, а потом он подходит: «Нам надо поговорить». — «Говори». — «Нет, давай выйдем». — «Ладно, — говорю. — Только я далеко не пойду». Я и не заметила, как мы оказались возле его дома. «Надо зайти», — он говорит. Старики, мол, одни, я их на весь вечер оставил, мало ли что может случиться... А в окнах-то света нет...
Стоим мы, он меня уговаривает, и тут из темноты сбоку кто-то меня за руку... Крепко так! «Что ты с ней разговариваешь? Так никогда не женишься!» Тетка его.
А в доме оказалось полно народу, это окна были занавешены. Гости. И друзья его. Все тут. Они смеются, рады все... Вот когда мне стало страшно. Ведь это знаешь, но об этом не думаешь до последнего мгновения: жизнь меняется... Как это я — жена? Все вроде было договорено у нас, все я знала, но тут словно с собой прощаешься... А тут еще обряд у нас: волосы сплетают — его и мои... Чтоб жили дружно... А у меня — шиньон. Под платком... Стыдно!! Я — руку под платок сзади... И вырвала его! Заколки все полетели... Я уж не гляжу, в рукав его, в рукав...
Они оказались счастливы.
И им есть что вспоминать.
Красивые и странные
Стадо спускалось в лог и медленно шло к нам. Девушки в ярких платьях, сидевшие в зелени травы, наверное, казались пастуху необычными. Поэтому он и шел к нам.
Стадо заполнило лог и не поместилось в нем. И я вспомнил...
Когда-то в этих местах жил очень богатый человек. Он не умел считать. Наверное, это ему не очень было нужно. Каждый вечер он заставлял своих пастухов загонять стадо в самый большой лог, и, если тот был полон, он спал спокойно. Когда я услышал эту историю впервые, то ожидал: вот сейчас скажут: «Но однажды...» И удивился тому, что история на этом кончилась.
Сейчас лог все еще был полон.
Уже первые овцы подходили к нам, когда мы увидели, что за стадом медленно идет конь, а на нем — две девочки.
Первая держала поводья, но конь шел сам. Стадо окружило нас, овцы, не шарахаясь, уходили в стороны, и перед нами застыл пастух.
— Я так и знал, — уверенно сказал он. — Вы артисты.
Мы рассмеялись. Девушки не были артистками. Пастух обиделся. Смех ли его оскорбил или он не мог простить себе ошибки: он-то спешил к артистам. Во всяком случае молчал он долго, а потом стал рассказывать то, о чем никто из сидящих перед ним не знал, — о собаках. Мы их вначале и не заметили. А одна, лежавшая вдалеке, два раза спасла его. Потом он говорил об овцах и показал десять овец, которые были главными в отаре и вели всех остальных, так что ему нечего было делать.
Я спросил, кто эти дети, что сидят на коне, и как их зовут.
— Анна и Алевтина, — сказал он. — Первая моя дочь... А это подруга.
— Дочь! — крикнул он вдруг.— А ну, догони тех! Поверни их! — И он показал на ушедших в сторону овец.
И девочки поскакали...
Капли из туч
А попали мы на этот луг вот как. Утром собрались в хакасском поселке у дирекции совхоза. Ждали Чанкова. И наконец он появился.
Он двигался в самом конце улицы в сопровождении жены. Та шла сбоку, чуть отстав, явно показывая, что не она главная, а главный он, Василий Павлович Чанков, и еще то, что он нес в руках. А он нес чатхан.
Чанков шел с ним в обнимку, потому что инструмент был громоздкий — с хорошую лавку длиной, и что-то не верилось, что при помощи этого ящика можно услаждать слух.
Хакас подошел, и все поздоровались с ним первыми. Он же, ответив, продолжал прижимать к себе чатхан, даже не поставив его на землю, и постепенно, хотя Василий Павлович никого и ни к чему не обязывал, все стали смотреть только на него.
Именно Чанков настоял на выезде. Он не хотел играть и петь в клубе. Кто-то предложил выехать в горы, и он согласился.
— Я буду там выглядеть... — гордо сказал он.