С Куландиным я встретился на фабрике. Темно-русый чуб, свисающий на лоб, непередаваемый ростовский говор. Одет скромно. Он оказался не очень-то разговорчивым, все больше молчал и смущенно улыбался.
— Я видел в музее ваши работы, Николай Александрович, и они мне понравились.
— Да чего там... Работаем и работаем.
Я пробыл возле мастера почти целый день и видел, как рождается финифть. Куландин повторял одну из своих работ. Не было пока ни оконца, ни ставенок; перед ним на столе лежала небольшая пластинка с не закрашенной еще белой эмалью. Русская красавица в голубом платье появлялась у меня на глазах. Осторожно, смотря через большую лупу, Куландин прорисовывал тончайшей кисточкой ее улыбку.
Меня восхитила яркость красок.
— Какая там яркость! — возразил Куландин. — Раньше краски были много богаче. Тогда каждый мастер для себя краски готовил. Чего-то добавляли, а чего — мы уже не знаем. Вот ищем, пробуем. Видите, красная краска, — показал он на оригинал, — она в тонком слое прогорает, становится серой, приходится ее класть больше...
Еще одна сложность финифти. Оказывается, одного живописного искусства недостаточно. Когда пишут акварелью, пастелью или маслом, цвет остается таким, каким положил его Художник. А при обжиге краски меняют оттенки, причем каждая из них ведет себя по-своему. Новая эмаль, краска или масло — значит, ищи, пробуй заново.
Николай Александрович положил финифть на тонкую железную дощечку и пошел к муфелю. Печь для обжига — муфель — напоминает снаружи холодильник. Мастер взял железную дощечку большими щипцами, вложил в печь и закрыл дверцу. Потекли минуты ожидания...
Я стал расспрашивать Куландина о его жизни, чувствуя, что не помешаю этим мастеру, — время, сколько продолжаться обжигу, художник чувствовал нутром.
— Не хочется и вспоминать свое прошлое, — сказал Николай Александрович. — Но так было. Так было, и ничего не сделаешь. Во время войны одиннадцатилетним мальчишкой остался сиротой... Умирал уже с голоду, как выжил, не знаю. Спал на голом полу в холодной избе...
Добрые люди устроили в ремесленное училище. Стал слесарем. Работал на целине в Казахстане.
— Рисовали?
— Рисовал все время... акварельными детскими красками.
— А где учились?
— Да, считай, здесь и учился, на фабрике. У наших старых мастеров. Например, у Ивана Ивановича Солдатова. Смотрел, как он работает, и учился.
Николай Александрович встал, открыл дверцу муфеля. Печь внутри была светло-красной, такой же цвет набрала и железная дощечка, на которой лежало куландинское изделие. Вытянув щипцами дощечку, художник внимательно осмотрел финифть и вернул на полминуты в печь. Потом положил работу на железный стол возле муфеля. Узнать финифть было довольно трудно: слегка выступающие медные края пластинки стали оранжевыми, красные ставенки — черными, голубое платье красавицы — темно-синим. Постепенно остывая, изделие принимало свою настоящую расцветку. Положенная краска не растекалась, а углубилась в эмалевую основу, впаялась в нее. Переходы от одного цвета к другому получились плавными и нежными.
Остывшую эмалевую пластиночку Николай Александрович перенес на свой рабочий стол, долго смотрел на нее, потом все той же тонкой кисточкой стал наносить едва заметные штрихи, завершая эту красочную, жизнерадостную миниатюру. Выполнив прорисовку, художник снова направился к муфелю...
В этот же день я познакомился с другим художником — Сашей Алексеевым. Мы говорили с ним о необходимости изучать народное искусство, резьбу по дереву, росписи, фрески, чтобы делать такие вещи, с которыми бы человеку было радостно общаться каждый день. Но о своей работе Саша упорно молчал. Он оборудовал на крыше фабрики каморку, построил там печь и над чем-то колдует все дни. Попасть туда невозможно. Может быть, я ошибаюсь, но кажется, он создает какое-то монументальное произведение из финифти. На эту мысль меня навела увиденная на миг стена, разбитая на квадраты. По технологии производства финифти Саша на фабрике первый человек. Он сам создает эмали, все о них знает, и без его совета не обходится ни одно новое дело.
— За последние годы мы многого добились, — говорил Алексеев. — Но вот школы у нас разные: кто по-федоскински работает, кто по-жостовски, а кто к Палеху склоняется. Надо нам свою школу создавать...
Лида Матакова, молодая художница, предлагала вернуться к старой манере письма:
— Финифть — старинное русское искусство, и оно должно остаться старинным!