И вот теперь скорый, миновав границу, мчится вдоль Луганского озера. Мерное покачивание вагона таит в себе опасность — оно навевает сон и одновременно не дает заснуть. Когда поезд въехал в туннель и стук колес сменился грохотом, проснулся и Зигфрид Моргентойфель. Он посмотрел на часы и попытался снова забыться сном. Но это ему не удалось. Тогда он взял лежавшую на коленях газету и стал рассеянно просматривать первую страницу. Читать не хотелось. С минуту он разглядывал своего соседа по купе. Наверняка итальянец. Одет довольно безвкусно, но если бы все итальянцы были такими же аккуратными и презентабельными, не существовало бы и его проблемы.
А его проблема — итальянские эмигранты, которых он принял на работу в пекарню. Тогда-то и начались ночные кошмары, нервное истощение и бесконечные визиты к врачам. Первое время он испытывал лишь смутное чувство неприязни. Ему было противно смотреть на этих черных волосатых оборванцев. Его раздражала их манера тараторить на своем тарабарском наречии и эта их привычка вечно собираться в круг. Не говоря уж о варварском обычае носить в кармане нож.
Он всячески пытался избавиться от этой напасти, но его неприязнь к итальянцам все усиливалась.
В газетах писали, что наплыв итальянских эмигрантов с юга грозит нарушить этническую структуру Швейцарии, и это очень беспокоило Зигфрида Моргентойфеля. Его мучили угрызения совести — ведь он один из тех, кто невольно помогает создавать- подобную диспропорцию.
У них и слуха-то нет. А еще говорят, что все итальянцы музыкальны от природы. Сплошное вранье — когда они поют хором, то это похоже на рев пьяных ослов. И все-таки хуже всех Риччапулли, иссиня-черный, словно бедуин, грязный, вульгарный, охочий до женщин, к тому же наглец, каких мало.
Всех их уволить? Легко сказать. А кто будет работать в пекарне? С некоторых пор швейцарцы предпочитают не заниматься тяжелым физическим трудом. Нет, он не мог их уволить. Они это прекрасно знали. А он, Моргентойфель, знал, что они это знают, и оттого ненавидел их еще сильнее.
Однажды ему приснилось, что Риччапулли ущипнул за бок белокурую работницу, и тогда он хорошенько отлупил нахального итальянца. Утром он проснулся в превосходном настроении — его лишь разочаровало, что это был сон. Потом, быть может, от переутомления, а возможно, от чрезмерного нервного напряжения, его сны стали все более беспокойными и тревожными. К Риччапулли прибавились другие итальянцы, и теперь он не только избивал их, но и бросал живыми в печь и со сладострастием глядел, как в огне они, наконец, из черных становились черно-красными. Впрочем, эти ночи еще нельзя было назвать кошмарными. Больше того — они были своего рода отдушиной, выхлопным клапаном, благодаря которому находили выход (и притом безболезненный) переполнявшие Моргентойфеля чувства.
Но внезапно канва сновидений изменилась. Случилось это однажды вечером, когда на ужин он поел жареного перца с рисом. Едва он заснул, как очутился в зале суда. На нем был серо-зеленый арестантский костюм. Судья, толстый, безликий человек в штатском, не говорил, а кричал: «Вы обвиняетесь в умерщвлении тысячи итальянцев! Что вы можете сказать в свое оправдание?» Присутствовавшие в зале негодовали. Кто-то крикнул: «Убийца!» Судья повторил вопрос, стукнув деревянным молотком по столику: «Что вы можете сказать в свое оправдание?» Его адвокат, сухой, морщинистый старик, подошел к нему и, брызгая слюной, прохрипел: «Скажите, что вы действовали согласно приказу вышестоящих властей». Судья громовым голосом рявкнул: «Отвечайте же!» — «Я выполнял приказание». Жирный судья покрутил в воздухе молотком и вновь с яростью стукнул им по столу: «Ах, приказ! Все убийцы так говорят».
Зигфрид Моргентойфель подскочил в постели, словно его ударили электрическим током. Какое-то время он тешил себя надеждой, что виною всему жареный перец, но, увы, он ошибался. На четвертую ночь сон повторился и уже больше не оставлял его, всегда один и тот же, безмерно страшный. Менялось лишь число убитых — с каждым разом оно все возрастало: две тысячи, пять, двадцать тысяч... И в конце неизменно: «Все убийцы так говорят».