— Праздник, елка, игрушки будем вешать, — неуверенно сказал Ваня. Рубахин расхохотался. Ну и ну! Ведь надо же... Для них, наверно, все праздники на одну колодку. Мальчишка растерянно посмотрел на учительницу, ища поддержки.
— Ну чего замолчал? Значит, седьмое ноября, а мы на елку игрушки вешаем, — веселился Колька.
Ваня Алё окончательно смешался, сел и закрыл запылавшее лицо ладошками.
— Что это они у тебя недотепы какие-то, — развязно сказал Колька. — Вот комедия...
Яна, у которой медленно отхлынул румянец, поднялась, произнесла тихо:
— Побудьте одни, ребята, — и вышла из класса.
Колька ничего не понимал. Пригласили рассказать о границе. И он целую ночь сочинял. Не столько для этих ребят, сколько для Яны. Пускай за всю службу на заставе не было ни одного задержанного нарушителя, ни одного ЧП, но ведь границу можно так расписать, что уши развесишь.
— Что с тобой? — спросил он, войдя в учительскую. Яна чертила пальцем на запотевшем стекле какой-то узор и не ответила.
— Не хотите, как хотите, — сказал Колька, — натянул через голову кухлянку, косо напялил малахай и топтался у порога, все еще не теряя надежды, что все образуется. Но Яна даже не поворотилась к нему, когда он сказал: «Ну пока!»
Потом Рубахин понял, как жестоко обидел учительницу. Она любила своих несмышленышей, как родных младших братьев, и даже больше, как мать любит своих детей. Она живет для них, и ей больно, если кто-то вдруг посмеется над ними.
Несколько раз в клубе Колька пытался объяснить Яне, что сморозил глупость, что эти ребятишки и ему симпатичны, как оно и было на самом деле, но Яна не хотела слушать.
Когда гас свет и начиналось кино, Колька садился позади учительницы и видел не экран, а ее пушистую шапочку, и сердце ныло оттого, что все так глупо вышло.
Собаки отчаянно скребли лапами по льду, но перейти на бег у них не хватало сил. Колька, отворотив лицо от ветра, шагал рядом с нартой. Со свистом летел серый раскаленный снег. Стемнело. Из бело клубившейся мглы раздался сердитый гудок парохода. Колька схватился за баранту, приналег.
Скорей, скорей достичь кромки льда, подать навагу на пароход и понестись в обратный путь.
Колька тянул нарту что было силы, и сердце его больно колотилось, гнало кровь упругими толчками. В ушах стоял звон. И чудились ему в гуле ветра частые, глухие удары бубна, сзывавшего людей на праздник зимы. Тогда, в первый день зимы, Колька, услыхав глухие, тревожащие душу звуки, прибежал в клуб.
Вдоль стены на корточках сидели коряки в расшитых бисером кухлянках, держали на коленях праздничные малахаи с красными кисточками. Русские толпились у дверей.
Милют, увидев Рубахина, потянул его поближе к сцене, чтоб тому все видать было.
Середина клуба пустовала. В левом переднем углу, перед сценой, в отдалении от всех сидела седая растрепанная женщина и колотила маленьким черным кулачком в огромный бубен. Он гудел мрачно и торжественно. Женщина, закрыв глаза, раскачивалась из стороны в сторону и резким голосом тянула какую-то ритуальную, должно быть, песнь, начиная с низких басовых нот и поднимаясь до визга. Из сеней, заставив, расступиться, протянули широкую, в ладонь, полосу золотистой нерпичьей кожи, сложенную вдвое.
Надо было порвать этот кожаный ремень. Милют появился на сцене и показал приз победителю — новенькую двустволку. Зал оживился. Первым вышел на середину приземистый длиннорукий парень. Колька видел его впервые. Наверно, приехал из тундры.
Парень сбросил на пол кухлянку, вслед за ней выцветшую голубоватую тенниску, смачно поплевал на ладони и ухватился за нерпичью кожу. Дощечка на ремне лихо закрутилась, как пропеллер от ветра. Но стоило парню ослабить усилие, и она начала раскручиваться.
Парень крякнул, пригнулся и покрепче ухватился за нерпичий ремень. Спина его заблестела от пота.
Все приподнялись, стали азартно подзадоривать силача. Но дощечка крутилась все медленней. Послышались обидные выкрики: «Нунейкин, слабак, мало каши ел...», «Пусть поищет что полегче...»
От стены отделился Коялхот. Голова его была выбрита, лишь на макушке торчал клок длинных волос. Рывком скинув кухлянку, старик поддернул штаны и похлопал неудачника по плечу. Тот, не поднимая глаз, пошел к двери. Вслед ему полетела свернутая в ком кухлянка.
Но и Коялхоту пришлось услышать нелестные слова.
— Может, попробуете? — посмеиваясь хитрыми глазами, Милют подтолкнул Кольку к середине клуба.