Вожак вывел упряжку прямехонько на тусклое окно землянки. Пахнуло кедрачовым дымком, теплом. Собачки повалились в снег. Колька вошел в сени, взял с полки охапку сушеной рыбы — юколы, бросил упряжке. Собаки, не вставая, неторопливо принялись за еду. А Колька стащил через голову кухлянку, вытряс ее, обколотил палкой торбаса и вошел в землянку.
Пахло борщом, сваренным на Украине. Теплом пахло и духом распаренной меховой одежды, что густо навешана была над плитой: торбаса и меховые носки — чижи, кухлянки и малахаи, все вперемежку.
Он налил в алюминиевую кружку густейшего горячего чая, отворотил от ковриги ломоть и принялся торопливо есть. Не хотелось, чтоб видели, как он будет уходить, потому что, если увидят, у него может и не хватить духа уйти.
Он попил чаю, прикрутил фитиль в лампе и толкнул дверь. Разбухшая, она не подавалась, точно держала его. Ударил плечом, распахнул, вышел. Собаки свернулись в клубки и зарылись в снег. В свете, падавшем из окошка, Колька увидел вожака, поднявшего голову. «Лежи, бродяга!» — сказал он и потрепал собаку за ухо. Отошел на несколько шагов, оглянулся. Вожак непонимающе глядел на него. Колька махнул рукой и заторопился по чуть приметной дороге. После тепла сразу бросило в дрожь. Одежда налилась неприятным холодом.
Окошко землянки тусклым пятнышком едва пробивалось сквозь снег. И через несколько шагов сгинуло. Рубахин гнал прочь мысли о бригаде. Никогда еще, никогда ради себя не подводил он других. Колька торопился отойти подальше, точно там, на расстоянии, эти мысли потеряют над ним власть. Он бежал и бежал, поднимаясь по пологому скату на перевал, силился представить, как Яна встретит его, а вместо этого видел сгорбленного Коялхота, торопливого Милюта, измученные упряжки. Он понимал, что, если пароход уйдет, навага останется на льду. Куда девать ее? А это труд. Всю зиму бригада жила ради вот этих дней. Но он-то свое отмолотил честно. Да, да. А сейчас у него дело поважней, чем эта навага...
Ветер толкал в спину и помогал бежать, порывы доносили гул разбуженного моря. Оно, если расходится, взломает лед по-над берегами... Пароход уйдет, так и не забрав всей наваги. Колька старался не думать о тех, кто остался на льду. У них есть дом и семья. А у него ничего нет. Ничего, кроме приглашения Яны.
Дорога пошла под уклон. Время было показаться огням. Они там, в лощине, затянутой мглой.
Колька протер густо заледеневшие, тяжелые ресницы и брови, пробежал еще немного. Огни стрельнули внезапно и совсем близко.
Колька остановился. Чуть в стороне от всех светился огонек. Ба, это же его, Колькино, окошко. Неужели Яна поджидает его? Этого не могло быть. Но окно-то горело!
Побежал Колька.
Одним махом вскочил на крыльцо, шумно выдохнул, чтоб унять расходившееся сердце, шагнул на порог, щурясь от света.
Но улыбка, готовая слететь с губ, не слетала. Колька прислонился к дверному косяку и глядел на парня в тельняшке с закатанными рукавами, который сидел на койке. А позади парня, выставив плотно сжатые коленки, сидела Яна. Колька видел, как ее руки испуганно слетели с плеч парня.
Значит, это и есть тот человек, который жил здесь прежде Кольки. Тогда, осенью, Яна сказала, что выпила весь свой чай в этой избе. Видно, не верила, что этот парень вернется.
Колька выдавил неловкое: «Здравствуйте!», повернулся к печке и протянул над горячей плитой мозжившие ладони.
И тут Яна сорвалась с койки, тонкими пальчиками принялась распутывать узел веревки, которой он был подпоясан.
— Давай поищи для него стакан, — негромко сказал парень.
Скосив глазом, Колька только теперь заметил перед койкой табурет, застланный газетой, на табурете сковородку с жареной картошкой, бутылку водки.
— Поужинай с нами, что ли, — равнодушно сказал парень.
А что, в самом деле? Колька разделся. Сел на краешек койки.
Парень сидел рядом с Яной, касаясь ее плечом. Колька видел, как поглядывала Яна на парня, и у Кольки сжалось сердце. Он выпил стакан безвкусной водки, пожевал жареной картошки. Парень рассказывал, кажется, о том, как судьба привела его сюда вновь.
А Колька чувствовал, что все дальше уходит от них. Вот появился этот парень, и Яна забыла, что сама же пригласила Кольку на день рождения. Даже об отце не спросила.
Словно бы со стороны Колька увидел себя, уходившего в ночную пургу. И таким одиноким, таким потерянным показался он себе в необъятной мятущейся ночи Олховаяма, что испугался этой одинокости, того, что заплутается он и никто никогда не найдет его в этой пустыне. Уляжется пурга, и его как не было...