Рядом с настоящими произведениями искусства лежат костяные запонки, брошки, зажимы для галстуков, ножи для бумаги. В них уже не слышно души художника. Это его пасынки, подражание каким-то случайным образцам, изделиям из других материалов. Но и этот товар тоже покупают, и не хуже, чем те маленькие чудеса: разница в ценах невелика.
В магазин вошел пожилой эскимос со свертком под мышкой. Хозяин, оставив покупателей, тут же — мне показалось, даже поспешно — вышел из-за прилавка и повел гостя в заднее помещение. Через несколько минут они вновь были в торговом зале: эскимос — без свертка, хозяин — с лотком, уставленным новыми изделиями.
— С острова Кинг, — сказал он стоявшим у прилавка. Более пространного пояснения не требовалось. Остров этот, расположенный в Беринговом море, известен своими резчиками по кости, а скульптуры островных мастеров славятся далеко за пределами Аляски.
Эскимоса с острова Кинг, автора проданных фигурок, мне довелось встретить еще раз через несколько часов, когда над Номом уже сгущались сумерки. Островитянин брел по улице, сильно пошатываясь, ссутулившийся, грустный...
Ном — детище «золотой лихорадки». Он вырос в начале века необыкновенно стремительно. Говорят, что до сих пор ветер вздымает на его улицах золотую пыль. Его называют «самым безумным городом» в штате, и считается, что работу здесь найти труднее, чем где бы то ни было на Аляске. Стоимость жизни в Номе в полтора раза выше, чем в Анкоридже, а там, в свою очередь, она в полтора раза выше, чем в Сиэтле.
На центральных улицах Нома дома ухоженные, свежепокрашенные. Ближе к окраинам их сменяют ветхие домишки, появляются развалины, свидетели «золотой лихорадки» и «памятники» ей, раскинулись захламленные пустыри. В куче мусора на пустыре копается старая эскимоска. Увидев нас, она прерывает раскопки и, что-то вполголоса бормоча, скрывается за углом. Два маленьких эскимоса ведут на цепи большую лохматую собаку. Пес очень тощий и, наверное, не без корысти тянется ко мне. Я протягиваю руку, но поводыри с не по-детски хмурыми лицами оттаскивают собаку и переходят с ней на другую сторону улицы. Прислонившись к стене дома, склонив голову на грудь и перегородив ногами тротуар, сидит пьяный длинноволосый парень.
Возвращаемся в центр города — на улицы, освещенные фонарями, где прогуливаются пестро одетые туристы, ярко светятся витрины магазинов и салунов. В один из салунов нас заносит людской водоворот. Зал полон. Гремит музыки. Душно, от дыма першит в горле.
За нашим столиком единственное свободное место. Занять его просит разрешения солидный господин со стаканом виски в руке. Он представляется: «Крог, служащий местной авиакомпании».
— Салуны — единственное развлечение у нас в Номе, податься вечером больше некуда, — неспешно замечает он.
— А какая главная достопримечательность города? — спрашиваю я его. Мистер Крог думает, вслух выдавливая из себя звук, похожий и на «а-а-а-а» и на «э-э-э-э», и наконец отвечает:
— У нас самый высокий в Америке уровень самоубийств, особенно среди эскимосов...
Схожие судьбы «бобров» и «котов»
Калана называют также морским бобром (что неправильно, поскольку это не грызун) или морской выдрой (что близко к истине). Он обладает ценнейшим мехом и долгое время был тем «магнитом», что тянул на Аляску русских промышленных людей. А главной вехой в истории самого калана стал 1742 год — возвращение на Камчатку участников экспедиции командора Беринга. Рассказы о фантастическом изобилии «бобров» на вновь открытых землях, сотни каланьих шкур, что привезли с собой моряки, взбудоражили умы и удальцов и толстосумов из Охотска, Иркутска, даже из Европейской России. Уже первый поход промышленников — его возглавил сержант охотской казачьей команды Емельян Басов — доставил 1200 «бобровых» шкур. А всего таких походов во второй половине XVIII века было около ста. Вслед за русскими в северных водах появились английские, испанские, американские суда — этих мореходов тоже манили богатые барыши.