Я осторожно раскрываю плотно набитый пакет и начинаю раскладывать на столе коротенькие сообщения, которые нужно подготовить для будущего номера. Многие написаны торопливым почерком на салфетках, на полях старых газет, между строчек книжных и журнальных страниц и даже на автобусных билетах. Бывают случаи, когда мы получаем целые репортажи — да еще с рисунками или фотографиями, невесть какими путями попавшими в руки наших людей, — о бесчеловечных пытках, которые ДИНА применяет к своим жертвам. Но чаще сообщение состоит всего из нескольких строк, но таких, что, когда читаешь, разрывается сердце: «Меня зовут Педро Гонсалес... Эти бандиты меня убьют, но я им ничего не сказал... Передайте жене, чтобы не плакала... и пусть дети узнают правду обо мне. Прощайте, товарищи».
Беру другой клочок бумаги с прыгающими, торопливыми строчками: «Сегодня солдаты расстреляли пятерых наших товарищей: Хуана Касереса, Педро Карраско, Диего, Венансио и еще одного, чьего имени мы уже никогда не узнаем. Перед лицом смерти все вели себя мужественно. Когда их расстреливали, они запели «Венсеремос» («Мы победим»). Мы постараемся прислать еще информацию, если успеем... Не знаем, когда наступит наша очередь».
Часто, когда я читал такие бесхитростные сообщения, мои глаза застилали слезы, а пальцы отказывались стучать по клавишам машинки. И тогда в комнате повисала гнетущая тишина. Но стоило только смолкнуть привычному стрекотанию, как хозяйка, чутко прислушивавшаяся ко всему, что происходило в редакции, осторожно приоткрывала дверь. «Довольно прохлаждаться. Беритесь за работу, а то время уходит. И за что только я вам плачу?» — притворно сердитым тоном выговаривала она. Машинка опять начинала стучать, а радио включалось погромче. Впрочем, эта мера предосторожности могла помочь лишь в том случае, если бы вдруг заглянул кто-нибудь из соседей и донья Мария не успела предупредить меня.
...Лето окончательно вступило в свои права, и в моем «кабинете» с наглухо закрытыми окнами было буквально нечем дышать. Я снял рубашку и, усевшись за стол, занялся составлением сводки новостей: «Давид Сильберман, инженер и коммунист, был увезен из тюрьмы агентами ДИНА. Его нынешнее местонахождение неизвестно... Морские пехотинцы жестоко пытают пленных концлагеря Пучункави. Правительство Альенде построило там курорт для детей рабочих, а хунта превратила его в концлагерь... На территории военного городка в Пельдеуэ, в 15 километрах от столицы, находится гигантская братская могила, куда были свезены и тайно захоронены сотни чилийцев. Могилу присыпали известью, чтобы растворить трупы, а затем бульдозерами сровняли с землей...»
Внезапно послышались торопливые шаги доньи Марии и прерывистый шепот: «Господи, мы попались... Полиция!» Спина покрылась липкой холодной испариной: на столе лежали «Информационный бюллетень» с проставленной на нем датой, небольшая картотека заявлений компартии начиная с октября 1973 года, подготовленное к печати обращение к вооруженным силам, а главное — машинка, на которой были перепечатаны многие материалы. Положение было безвыходным.
Я огляделся. Можно вылезти в окно, выходящее во внутренний двор, и сверху прыгнуть на полицейских. Конечно, это равносильно самоубийству. Но лучше такая смерть, чем пытки на вилле Гримальди. А имею ли я право думать только о себе? Ведь есть еще мой народ и моя партия. Даже в тюрьме можно продолжать борьбу.
Так пришло решение: не сдаваться, пока есть хоть какой-то шанс.
От волнения донья Мария никак не могла справиться с замком. Я мягко отстранил ее и открыл дверь. У порога стоял толстый черноволосый сержант карабинеров. Самым запоминающимся на его невыразительном, красном лице были обвислые усы. Рядом с ноги на ногу переминался молодой карабинер, который все время нервно оглядывался, держа палец на спусковом крючке автомата. Оба взмокли от пота. Когда дверь распахнулась пошире, молодой направил дуло автомата прямо в мою обнаженную грудь. Сержант привычно прижал дверь ногой, чтобы я не смог захлопнуть ее, и прорычал, устрашающе шевеля усами:
— Нам нужен Карлос Гальвес.
Я поздоровался как можно любезнее и даже улыбнулся, хотя, наверное, моя улыбка больше походила на гримасу.