Но сегодня вечером, например, спустившись в поисках индейца вниз и имея намерение поговорить с ним о золоте, я нашел его у пушек — он внимательно рассматривал их цапфы и стволы, — и прежде чем я завел разговор об интересующем меня предмете, мне пришлось назвать ему все наши артиллерийские орудия и приспособления, когда он молча указывал на них, требуя ответа. Конечно, можно было поручить это «обучение» нашему главному оружейному мастеру Уильяму Гердену, но мне очень хотелось расположить индейца к себе.
Мои усилия пропали даром. Закончив перечисление пушек, которое я сопроводил скучными объяснениями об артиллерийской стрельбе и уходе за орудиями, я несколькими хитрыми маневрами подвел беседу к Гвиане как хранилищу редких металлов. Индеец хмыкнул и, сев на корточки, заметил:
— Гуоттарол просчитался.
— О чем ты говоришь? В чем я просчитался? Индеец щелкнул по кольцу, вдетому в нос.
— Я говорю о золоте.
— Но ведь там есть золото?
— Возможно. Это неважно.
Меня бесило его спокойствие.
— Это важно, — сказал я.— Я поставил честь на карту, утверждая, что в Гвиане есть золото. В поисках этого золота я потерял сына.
Он не ответил. Лишь погладил ствол бастарды.
— Так где же прииск? — спросил я.
— Я не знаю.
— Разве Паломеке не искал золото?
— Возможно.
— К черту «возможно»! Что это значит: «возможно»?
— Это значит, что, может быть, и искал. Я не знаю. Он ничего не нашел.
Я не выдержал.
— Клянусь кровью Христовой! Я мог бы повесить тебя вниз головой над морем, пока ты не провопишь все, что знаешь, или пока твои мозги не вылетят из башки.
Индеец улыбнулся и пожал плечами. Взгляд его был непроницаем.
— Жизнь без смерти несовершенна, — сказал он ровным голосом.
Мне стало стыдно.
— У меня нет намерения ни убивать, ни пытать тебя. Но ради бога, для чего же ты тогда приплыл с Кеймисом, если не собираешься показать мне дорогу к проклятому золоту?
Индеец ответил не сразу. Наконец он сказал:
— Потому что мне нужно быть с Гуоттаролом. Идти за ним повсюду. Видеть, как он живет и умирает.
Я ударил тростью по стволу бастарды.
— Дурак! — закричал я.— Я не собираюсь умирать!
Индеец посмотрел на меня не то с изумлением, не то с недоверием.
— Значит, ты будешь первым, кто не умрет.
16 марта
Чадли сбежал. Вместе с «Летучей Иоанной». Джон Чадли из Девона, кто первым из капитанов отверг мое предложение вернуться на Ориноко после пополнения запасов и ремонта кораблей. Я никогда не узнаю, что вынудило его бежать: страх ли перед тем, что мне в конце концов удастся убедить их вернуться за золотом, или что-либо другое. Но, проснувшись утром, я увидел, что в бухте не хватает одного корабля. Чадли уплыл ночью вместе со всей командой. (Мы потеряли Уильяма Торна — хорошего и опытного штурмана, двадцать пять матросов и четырнадцать орудийных стволов.)
Кажется, побег он готовил втайне. Во всяком случае, никто из оставшихся не скажет, что знает, куда он отправился.
Я предполагаю, что Чадли и «Летучая Иоанна» плывут сейчас к одному из пиратских островов — скорее всего к Тортуге — для встречи с Уитни, Уолластоном и другими грязными пиратами.
Мы избавились от этих подонков. Но их дезертирство не облегчает мою задачу.
Что делать дальше?
Я только что узнал, что индеец не спит в каюте Кеймиса. Мой паж Робин говорит, что белье там не тронуто. Я нашел индейца на юте и спросил его, в чем дело. Он не ответил. Только показал на бушприт. Оказывается, ночами он лежит на нем, вытянувшись во весь рост. В плавании, конечно, там не поотдыхаешь. Разве что по ночам он совсем не спит или же задумал утонуть. Я начинаю сомневаться, в своем ли уме этот Кристобаль Гуаякунда.
17 марта
Полночь. Ко мне только что пришел племянник Джордж и рассказал невероятную историю об индейце.
Оказывается, что наутро после захвата Сан-Томе, когда Кеймис пытался выяснить у него местоположение испанских золотых приисков, этот Кристобаль Гуаякунда умышленно навлекал на себя смерть: он не только не хотел говорить о приисках, но преднамеренно и бессмысленно лгал. Он искал смерти, сказав, что он наполовину испанец. Солдаты поверили и уже собрались его казнить, но двое чернокожих рабов, служивших испанцам, а теперь перешедших на нашу сторону, заявили, что никакой он не метис, а чистокровный индеец. А Кеймис все грозил ему виселицей, если он не расскажет о приисках. Он приказал накинуть индейцу веревку на шею и посадить его верхом на коня, которого поставили под деревом на городской площади. Когда наконец стало ясно, что индеец не заговорит, Кеймис приказал (по-английски) отпустить его. И в этот момент Кристобаль предпринял попытку самоубийства. Вонзив коню пятки в бока, он на мгновение, пока Кеймис не обрезал веревку, повис на дереве. Все подумали, что индеец сломал себе шею, но не тут-то было. Открыв глаза и увидев их изумление, он рассмеялся им в лицо.