Еще до сумерек мы стали замечать — особенно впереди и с правого борта — гитлеровцев в белых халатах. Их становилось все больше и больше. Как выяснилось позднее, это подошли молодчики из разведбатальона 260-й немецкой пехотной дивизии.
Появление у врага свежих сил бодрости нам не прибавляло. Особенно, как заметил я, забеспокоился Тимофей Штокалюк. Спросил его напрямик: в чем дело?
— Трудно нам придется, товарищ лейтенант,— проговорил механик-водитель.— Их вон прибывает и прибывает...
— Что же предлагаете? — спросил я, но ответ получил от Медведева.
— Товарищ лейтенант,— горячо заговорил он,— предлагаю заминировать подступы к танку...
Еще днем Иван рассмотрел разбросанные вокруг машины противотанковые мины, которые почему-то не сдетонировали. Когда мы подорвались, их просто вывернуло из снега.
Медведев, Штокалюк и один десантник принялись за дело. Мины ставили с натяжными взрывателями, бечевки прятали под снегом. Но работу завершить не удалось. Гитлеровцы открыли артиллерийский и минометный огонь. После артналета взвились осветительные и зеленые ракеты. Вражеские солдаты в белых маскхалатах поднялись во весь рост и пошли на танк. Вокруг разрывы снарядов, мин и рой трассирующих пуль. Но броня нас спасает. Надо признать, что гитлеровцы сначала почти не несли потерь. Белые халаты мешали вести прицельный огонь по атакующим: они сливались с местностью. Но когда враг подошел ближе, все изменилось. На этом расстоянии у нас были ориентиры, хорошо заметные и ночью. Еще днем мы по ним пристреляли спаренный с пушкой пулемет. Попав под наш шквальный огонь, враг изменил тактику, стал приближаться перебежками. Защелкали выстрелы немецкой винтовки Штокалюка из люка механика. Открыли огонь с правого борта машины и пехотинцы. Вдруг пулемет умолк. А гитлеровцы все ближе... Неприятное это чувство — видеть врага и знать, что нечем защищаться.
Иван Медведев стал искать неисправность.
— О черт! — воскликнул он.— Пулемет перегрелся, ожег ладонь. Остыть ему надо!
В это время около пятнадцати вражеских солдат были уже близко от машины. Одиночные выстрелы их не остановили. И в танк полетели гранаты...
Спасение пришло совершенно неожиданно. Сработал один из натяжных взрывателей, и перед танком грохнула мина — из тех, что успели поставить. Раздались крики и стоны. Фашисты попадали в снег. Воспользовавшись замешательством гитлеровцев, Тимофей с Иваном через свои люки забросали лежащих гранатами. Это и довершило почти полное уничтожение наступавшей группы. Те, что уцелели, как только заработал наш поостывший пулемет, стали отходить. Отошли и атакующие справа.
У нас потерь не было. Только рука у Ивана Медведева стала сильно болеть. Пришлось теперь Штокалюку обслуживать орудие, заряжать пулемет, набивать патронами диски. А Медведев расположился на месте механика с немецкой винтовкой.
Наше положение по-прежнему оставалось неопределенным: враг-то был рядом. Но какую уверенность рождает победа, даже маленькая! Тимофей Штокалюк, улыбаясь и все еще заикаясь (после контузии), повторял: «Я уверен, товарищ лейтенант, выдержим. Сколько бы ни длилась эта осада — выдержим!»
И мы выдержали. Не буду описывать все, скажу только, что в течение трех суток мы отбили еще две ночные и три дневные атаки.
Конечно же, были очень тяжелые минуты и нескончаемо трудные часы. Мы пережили страшный момент, когда от двух прямых попаданий снарядов в моторную часть правого борта танк задымил. К счастью, машина не загорелась. В баках уже не было ни горючего, ни масла: все вытекло, когда подорвались на минах. А в одну из ночей противник подошел к машине так близко, что нам пришлось выдержать действие горящих струй огнеметов врага. От огненного смерча досталось всем, а один из десантников получил смертельные ожоги.
Трое суток в осаде надо было не только отбиваться от гитлеровцев, но и спасаться от мороза. Он не щадил никого. Днем было сравнительно терпимо, а вот ночами пробирало до костей. Правда, одеты мы были хорошо: фуфайки, ватные брюки, поверх добротные полушубки. Меховые рукавицы, валенки дополняли экипировку. Вместо танковых шлемов — шапки-ушанки. Но ночами, когда отбивали атаку гитлеровцев и спадала горячность боя, чувствовали, что коченеем. Я видел, как жмутся друг к другу Штокалюк и Медведев, чувствовал, как у самого холод подступает, казалось, к самому сердцу.
Не лучше приходилось и пехотинцам. Они, правда, натаскали, пользуясь темнотой, елового лапника и соорудили между гусениц что-то вроде постели, но и у них мерзли ноги.
Спали мы по очереди: кто-то обязательно дежурил. Но какой это был сон? От любого выстрела вскакивали сразу же. Нервы у всех были напряжены до предела...
Наступило утро 4 марта. Стало совсем светло. Вдруг с нашей стороны над нами полетели, словно черные птицы со струями огня на хвостах, реактивные снаряды «катюш». На переднем крае послышался грохот взрывов. Мы увидели, как в лесу между деревьев замелькали фигуры убегающих фашистских солдат и офицеров. Вскоре снаряды рвались уже на уровне нашей машины, окаймляя ее по флангам. А потом мы разобрали и гул моторов: ведя за собой пехоту, справа и слева нас обходили наши танки.
Мы ликовали. По отступающим фашистам открыли огонь из пулемета, из трофейных автоматов, в ход пошли и последние снаряды: теперь уж их не надо было беречь.
Наши части вгрызались в глубину обороны противника, все ближе подходя к городу Юхнову.
Дмитрий Еськов, бывший командир танка
Наш замечательный Чуст
Я подъезжал к Чусту на рассвете, невидимое солнце еще блуждало где-то в теснинах Чаткала; лучи его вспыхивали, отражаясь в отвесных скалах, как в мраморных зеркалах. Скоро стала видна широкая магистраль, уходящая к горам, по которой, покачиваясь, медленно катил наш автобус.
Предгорье здесь пустынное, овражистое, каменистое. Каждое распаханное поле являет собой картину терпеливого человеческого труда: выкатаны на обочину валуны, выбрана галька, сровнены края. Вода бежит по каменистым желобам и земляным арычкам. Но ее не хватает, вся она, до последнего литра, на счету. Водоразборные станции, в бетонных провалах которых клокочут, захлебываясь, мощные насосы, посылают ее то в одном направлении, то в другом, и я представляю, как операторы, вчерашние школьницы, сидя у пультов, кричат в микрофоны радиопередатчиков: «Колхоз «Навои», приступайте к поливу!..» «Колхоз «Навои», прекратите полив!..»
Я вышел на автостанции. Дымка покрывала крыши — цинковые, глиняные, шиферные; из нее торчали лишь верхушки пирамидальных тополей. Где-то в гуще веток возились, перекликались и посвистывали скворцы и горлинки. Вдруг солнце вырвалось из-за хребтов, разом все озарило. Захлопали двери домов, стены которых по самые карнизы закрывали виноградные лозы и ветки гранатовых, яблоневых, урюковых деревьев. Потянуло кизячным дымком и теплым запахом ржаных лепешек...
Если верить преданию, то название городка Чуст происходит от слова «шуст». Когда полчища Батыя обложили селение на берегу Яксарта, то нередко осажденные по ночам совершали дерзкие набеги. Они появлялись и исчезали молниеносно, и встревоженные захватчики испуганно кричали: «Шуст! Шуст! — Набежчики! Набежчики!» Давно уже стерлись следы Батыева нашествия, и реку теперь называют Сырдарьей, а городок жив себе, и живет в нем то, чем всегда гордился он: ремесло.
Издавна — тут и археологи теряются в датировке — в Чусте ковали ножи, вышивали тюбетейки и ткали разноцветные чорси — поясные платки. Без этих трех предметов мужчина и со двора, бывало, не выйдет, постыдится. Оговорюсь сразу: кокандские клинки, бухарские круглые тюбетейки и самаркандские сюзане по красоте и древности поспорят с чустскими. Но есть тут одно тонкое различие, не всегда понятное постороннему. Бухарские тюбетейки носят только женщины и дети. Кокандский тесак, по форме напоминающий финку, несколько тяжеловат и длинен; в кинбоках — изукрашенных ножнах, чаще всего металлических, с чернением по серебру — он прекрасно смотрится на стене. Но миллионы мужчин, проснувшись поутру, водружают на темя чустские тюбетейки, а чабаны, собираясь в путь, закладывают за голенища непременно чустские печаки в мягкой кожаной оболочке. И повязывают поверх халатов желтовато-розовые чорси, которым нет износа.