Мы достали из сумок припасы, поспорили немножко, кто кого угощает, и разложили на столике лаваш, сыр, зелень, фрукты. Все было, в общем-то, одинаковым, ибо ехали мы из одних мест. Мы с Гайком Степановичем, как старшие, позволили более молодым спутникам угостить нас первыми, выговорив, однако же, себе право угостить их попозже — за ужином. Гайк Степанович вспомнил, что в западных районах страны как-то не принято угощать попутчиков; ему не раз приходилось там путешествовать, и он всегда удивляется, как могут люди жевать ломти круглого черного хлеба с беконом в одиночку, хотя и не забывают пожелать друг другу приятного аппетита. При этом он выразил удовлетворение тем, что на Кавказе — другие обычаи и что обычаев этих люди придерживаются. Мы все поддержали его мнение и тоже выразили чувство глубокого удовлетворения.
Беседа шла легко, каждому было что вспомнить, общались друг с другом, как старые знакомые. Гайк Степанович все допытывался: ел ли я когда такую бастурму или я вообще ем ее впервые.
Не помню уже, какие хитросплетения тем вывели разговор на китайскую кухню. Я давно интересовался ею, много о ней читал, кое-что даже пробовал — короче говоря (в этом купе, во всяком случае), был специалистом в китайской и вообще дальневосточной кухне.
Тема оказалась интересной для всех. Мне задавали вопросы, обычные вопросы людей, знавших о китайской кухне понаслышке. («А верно, что они тухлые яйца едят? Я бы ни за что не смог!» — ив таком духе.) Как мог я разбивал заблуждения, опровергал слухи, восстанавливал истину. Слушали меня сначала с недоверием, но потом, как мне показалось, с интересом. Увлекшись, я перестал обращать внимание на реакцию слушателей и не заметил, что в купе воцарилась тишина. Я описывал блюда из плавников акулы и осьминогов, когда внезапно меня прервал Гайк Степанович.
— Клянусь вам,— произнес он гневно и торжественно,— клянусь вам, что, если поставить рядом долму, кюфту, кебаб, никто, слышите, НИКТО даже не посмотрит на ваших осьминогов-мосьминогов!
И, подтверждая абсолютную правоту своих слов, он поднял указательный палец. Буйные кудри вкруг его загорелой лысины, казалось, образовали серебристый нимб.
Этот рядовой дорожный эпизод стоило вспомнить по целому ряду причин, имеющих отношение к теме нашего рассказа, посвященного этнографии питания — так называется важный раздел науки о народах. Среди других элементов материальной культуры — жилище, одежда, утварь, орудия того или иного народа — питание представляет собой один из наиболее консервативных, то есть сохраняющихся на протяжении истории. Конечно, в той или иной степени противостоят изменениям жилище, одежда, и в них проявляется история народа, его связи с соседями (нынешними и прошлыми), влияния, которые он испытал.
Но вот национальная одежда почти во всем мире вытесняется фабричной, и в почти одинаковых брюках гуляют жители (и жительницы) Лапландии и города Уагадугу — столицы молодого государства Буркина Фасо.
Медленнее изменяется жилище, но разве зря забили тревогу по поводу одинаковости населенных пунктов в обоих полушариях? Правда, здесь разговор прежде всего идет о городах; на селе, в ауле и кишлаке, в стойбище кочевников различия сохранились.
А вот в пище различия эти удерживаются сильнее всего. Может быть, дело в том, что наши вкусы возникают, развиваются и укрепляются в родительском доме, где готовит мать. А мать учила ее мать и так далее — до незапамятных времен. В африканском племени шона говорят, что «каждый ребенок считает, что самую вкусную кашу он ел у матери в родной хижине». Выросши и женившись, он будет требовать у жены, чтобы она готовила эту же кашу или хотя бы похожую на любимую еду из родной хижины.
Человек может переселиться в далекие края, где и сами продукты, из которых готовят пищу, совсем другие, и есть будет каждый день тамошние блюда, но в его ностальгию обязательно войдет аппетитный пар над кашей, которую варила в детстве мать.
Слово «каша» здесь, конечно, употреблено символически: вспоминаться может черный хлеб, кислая капуста, варенье из морошки или карельская «кивят кала» — рыбка особого посола.
Уроженцы Молуккских островов, заброшенные судьбой в Голландию, сложили немало грустных песен о далекой родине. И в одной из них поется: «О как хотел бы я попасть на родимый Амбон поесть папеду!»
Папеда — их национальное блюдо, приготовленное из сагового крахмала и приправленное кислым соусом чоло-чоло. По свидетельству этнографа М. Членова, работавшего на острове Амбон, одним из самых тяжких испытаний для иностранных специалистов было угощение папе-дой, которой старались их при каждом удобном случае попотчевать дружелюбные амбонцы. По консистенции папеда более всего напоминает хорошо загустевший столярный клей, а вкуса не имеет вовсе. Вкус имеет соус чоло-чоло, но в одиночку его не подают. Если вам удавалось не уронить порцию папеды с бананового листа на брюки (счистить с которых ее невозможно) и отправить в рот, она первым делом намертво склеивала челюсти и, уж во всяком случае, никак не пролезала в горло. А заботливая хозяйка ждала момента, когда вы насладитесь, чтобы немедленно подложить новую порцию лучшей, отборной папеды.
Для молуккцев же, попавших в Европу, где саговая пальма не растет даже на плодородных голландских польдерах, вкус папеды — родной и желанный вкус родины. Саговый крахмал, доставляемый с Филиппин, дорог, и иммигранты едят папеду только в праздник. Даже дети их, родившиеся и выросшие в Европе, не представляют себе праздничного стола без папеды. Можно предположить, что их внуки и правнуки смешаются с окружающим населением, будут говорить только по-голландски, каждый день будут есть обычную голландскую еду, но в праздник будут смаковать папеду. И этим по крайней мере будут отличаться от других голландцев.
В прошлом веке миссионеры, жившие среди эскимосов, чукчей и других арктических народов, столкнулись с трудностью перевода простого, казалось бы, понятия «хлеб насущный». Собственно говоря, с самим хлебом северяне уже были знакомы (название переводилось описательно, как «мягкая еда белого человека, сделанная из белой пыли»), но он никак не был для них «насущным», то есть каждодневным и необходимым. Заменить его на «мясо моржа» тоже не представлялось возможным. Если следовать такому принципу, то для китайцев, японцев и вьетнамцев «хлеб» надо было бы переводить как «рис», для полинезийцев — как «кокосовая мякоть», а для индейцев прерий — как «мясо бизона».
Миссионеры стали исходить из смысла слова «хлеб» — «главная и необходимая пища». И именно так и переводили.
У каждого народа — свое понятие главной пищи, где неизгладимый отпечаток наложила его этническая история. Не в последнюю очередь отразились здесь природные условия того географического района, где происходило формирование народа. Народ сам может не помнить, откуда пришли его предки в нынешние места, может верить в легенды о своем происхождении — лестные для него, но не всегда соответствующие исторической правде. Но лишь внимательно изучив его традиционную материальную культуру, можно сделать предположения о действительном, очень сложном, историческом пути этноса.
Один из весьма наглядных тут примеров — японцы. У них очень много общего в материальной культуре с другими народами Восточной Азии, прежде всего с китайцами и корейцами. Основа их пищи — рис, едят они палочками, традиционная архитектура очень близка китайской и корейской.
Но у корейцев жилье с тонко продуманной системой отопления прекрасно приспособлено к суровому климату. А японцы — даже на самых северных островах — строили изящные, но крайне ненадежные дома с бумажными стенами, обогревавшиеся жаровней хибати, плохо хранящие тепло и очень опасные в пожарном отношении.
Любимое блюдо японцев «сасими» — лепесточки тонко нарезанной сырой рыбы. А у китайцев сырая рыба вызывает столь сильное отвращение, что в Европе они стараются не есть даже селедку, видя в ней сырую рыбу.