Сегодня дижонские кафе утратили все «миллеровское» своеобразие. В них нет ни отвратительной музыки, ни местных девушек, готовых «на все» за стакан красного, ни скуки, порождающей безыскусный порок. Кафе в Дижоне теперь такие же, как и в любом другом городе Франции: чистые и светлые. Курить еще кое-где можно, но уже не везде. За полчаса до закрытия больше не наливают — закон не позволяет. Теперь за «миллеровским» духом приходится отправляться не в Дижон, а в развивающиеся страны…
Не первый — и не последний
В миллеровском описании Дижона сквозит типично столичный снобизм. Напротив, другой парижанин, Гюго , оценил провинциальное обаяние Дижона, назвав его «очаровательным городом, меланхоличным и приятным». Неудивительно, что тут есть проспект его имени, тогда как о Миллере ничто не напоминает, разве что коллеж Карно, где он преподавал за койку и харчи. Впрочем, здесь можно усмотреть и простое проявление французского эгоцентризма.
«У меня была масса времени и ни гроша в кармане. Два-три часа в день я должен был вести уроки разговорного английского — вот и все. А зачем этим беднягам английский язык?» Действительно, зачем? И сегодняшние дижонцы мало отличаются от прочих жителей Франции по части интереса к иностранным языкам: приезжать сюда лучше со знанием французского.
Сложно представить, что когда-то город славился своим космополитизмом: при герцогах Валуа сюда, как мы помним, съезжались мастера со всей Европы. Сейчас единственным отголоском тогдашнего духа мне показалась витрина шляпного магазина на одной из боковых улочек в центре. Такого не встретишь даже в столице. Я долго рассматривал в ней… нет, не товар — экспонаты: от мексиканских сомбреро и настоящих «панам», от франтоватых гангстерских «борсалино» до баскских беретов и дамских шляпок, которые надевают теперь разве что британская аристократия на приемах да французские провинциалы «к воскресной мессе»…
Еще среди дижонской толпы неожиданно можно услышать славянскую речь.
Тонкость 7. В начале ХХ века юридический факультет Бургундского университета окончил Эдуард Бенеш, впоследствии — президент Чехословакии. С его подачи еще в 1920-х годах наладился обмен между чешскими и словацкими вузами и тем самым коллежем Карно, где чуть позже преподавал Миллер. После этого связь между Дижоном и Восточной Европой несколько раз прерывалась, пока не пережила новый подъем в 1990-х, когда еще один коллеж «связался» с поляками. Все это привело к тому, что несколько лет назад престижная парижская Школа политических наук открыла в Дижоне свой филиал, специализирующийся на Центральной и Восточной Европе.
Дижонцы давно примирились с тем, что их город не «первый» и даже не «второй» в стране. Но полностью сдавать позиции они не собирались и не собираются. Когда в середине ХХ века должны были проложить прямую железнодорожную ветку Париж—Лион, жителям Дижона стоило немалых трудов добиться того, чтобы она проходила и «через них» — в то время как многие другие города не проявили тогда к железной дороге особого интереса… В 80-х годах прошлого столетия ситуация повторилась: на этот раз возникла идея скоростной линии. И вновь местным жителям удалось настоять на том, чтобы поезда шли через их город. Теперь их заботит то, что самолеты летают из Дижона за границу только через Париж…
Один из многочисленных городских парков — Сад Дарси — был разбит в XIX веке в итальянском стиле, модном при Наполеоне III
В погоне за «процветанием» местные власти не хотят, однако, жертвовать ни привычным размеренным ритмом, ни уютом и удобствами маленького городка. В исторических центрах современных мегаполисов сады и садики часто исчезают, уступая место парковкам. В Дижоне это исключено, и его паркам позавидуют многие столицы.
Есть здесь и городские скверы, вроде Сада Дарси, расположенного неподалеку от «модернового» района и чем-то напоминающего городской парк в Курске или Таганроге… разве что вечером там не сидит, поставив ноги на скамейки, местная молодежь с бутылками пива — по французским законам все парки закрываются ровно в восемь вечера, и обходительный охранник собственноручно выставит всех, кто не услышал его свистка. Разумеется, в саду есть и ротонда в «курортном» стиле, и мостик… К нашим широтам «отсылает» и фигура белого медведя. Полярный красавец — копия с работы знаменитого скульптора-анималиста Франсуа Помпона, проработавшего некоторое время в Дижоне.
Кроме того, город славится своими ботаническими садами. Помните фигурку «садовника», украшающую усадьбу Шамбеллан? Она давно стала одним из городских символов: местная садоводческая традиция уходит своими корнями в глубь веков.
Тонкость 8. Корпорация представителей этой профессии существует здесь с 1685 года. Сегодня она не только отвечает за профессиональную солидарность, но и за устройство традиционных праздников, вроде сентябрьской цветочной процессии. В городе есть целые садоводческие династии, где ремесло передается от отца к сыну, из поколения в поколение. Представитель такого рода вывел в XIX веке популярный сорт розы Слава Дижона. И еще один факт: раз в три года садоводческая выставка «Флориссимо» привлекает число посетителей, равное 150-тысячному населению города.
Знаменитый мэр Кир тоже приложил руку к ландшафтному дизайну Дижона и окрестностей. Его окружение, вообще, успело привыкнуть и смириться с тем, что каноник много и охотно строил — например, при нем вырос больничный комплекс в Ле Бокаж и был обустроен университетский кампус. Однако когда мэр-мечтатель заявил о том, что городу необходимо большое и красивое озеро, чиновники запротестовали. Ему доказывали, что летом оно неизбежно зацветет и на нем появятся тучи комаров, не говоря уже о том, что все это мэрии не по карману. Киру даже предложили взамен построить бассейн, однако от «ножной ванны» — так градоначальник охарактеризовал альтернативный проект — он наотрез отказался. В 1960-х годах, несмотря на всеобщую враждебность, Кир буквально навязал горсовету сооружение пруда на реке Уш. Сегодня водоем с его песочным пляжем и прилегающим парком — одно из любимых мест отдыха горожан, особенно в жаркую погоду.
...Доступ публики на башню Филиппа Доброго закрывается в пять вечера. Разумеется, нас это не устраивает: хочется снять город в «режиме», то есть тогда, когда небо еще не окончательно потемнело, а уличные фонари уже зажглись. Короткий миг счастья для всякого фотографа. О нашей просьбе докладывают мэру. Тот нас вполне понимает и дает личное разрешение вновь преодолеть 316 ступеней, чтобы взглянуть на вечерний Дижон. Но тут выясняется, что никто из сотрудников, «закрепленных за башней», с нами не полезет — это уже сверхурочная работа. А без сопровождения на башню подниматься нельзя. Нас выручает Стефани — наш куратор из дижонского бюро туризма. Ее тут все знают и охотно разрешают составить нам компанию. Жакмар отбивает девять вечера. Дождь, моросивший весь день, как по заказу, прекращается. Дижон демонстрирует нам всю красоту своего осеннего вечера...
Снято! Мы спускаемся вниз, и тут выясняется, что дверь XVIII века теперь можно открыть только с внешней стороны. Я с тоской вспоминаю историю герцога Бара… а также многочасовое сидение в московском лифте. Что делать? Стефани звонит мужу. Муж — в полицию. Полиция — нам. Через несколько минут дверь распахивается. Страж порядка в ладно сидящей на нем синей форме с улыбкой сообщает нам: «Вы свободны!»
В вечерней пустынности — особая прелесть французской провинции. Как и прежде, в Дижоне рано встают и рано ложатся спать. Витрины магазинов либо вовсе не освещены, либо светит одна, «дежурная», лампочка. Я возвращаюсь в гостиницу под рассуждения Стефани о ее городе с несостоявшейся столичной судьбой и его жителях: «Настоящего парижанина теперь найти трудно. Это либо бретонцы, либо эльзасцы или эмигранты. А вот мы в полной мере ощущаем себя дижонцами». И невольно думаю о том, что все, что ни делается, — к лучшему: лишившись столичного статуса и так и не получив возможность править миром, город герцогов Валуа сумел сохранить свой стиль и найти золотую середину между дерзким стремлением к совершенству и мудрым наслаждением уже достигнутым.