Десять лет назад Гейгер еще с несколькими друзьями-пилотами основал авиакомпанию «Эр Глясье». Слава его быстро росла. А после того как он снялся в картине «Ледниковый пилот», его лицо заулыбалось с афиш по всей Европе. Он превратился в реальный символ бесстрашия.
Но не только бесстрашия. Как и всякий человек, щедрый сердцем, он знал цену настоящей помощи и состраданию. Поэтому каждую зиму он подкармливал — из своих более чем скромных средств — зверей в горах.
— Мы покупали у крестьян сено и сбрасывали его сернам, — рассказал Герман Гейгер в своем последнем интервью журналу французских комсомольцев «Ну, ле гарсон э ле фий». — Мне говорили — и сейчас и раньше, — что я сумасброд. Конечно, иссушенным душам, засевшим в конторах, наплевать на то, что дохнут серны, у них и для спасения людей не выбьешь ни сантима...
Рискованные полеты, смелые посадки. В эпоху космических взлетов Гермаи Гейгер остался продолжателем линии энтузиастов авиации — Чкалова, Блерио, Сент-Экзюпери. И как и они, погиб в небе.
Его двадцатилетний сын, Пит Гейгер, налетал уже 45 часов. Собирается работать в авиакомпании погибшего отца: «Над ледниками всегда будет кто-нибудь из Гейгеров...»
Джанатас — новый камень
Из Ленинграда в Джанатас Генка Челышев ехал вместе с ребятами, пел песни и ел в Кзыл-Орде и Джамбуле великолепнейшие кара-гуляби. На обратном пути пришлось хуже. Денег на дыни не было, и песни петь не хотелось. Его никто не провожал, а если бы и захотел проводить, то сделать это было бы нелегко. Генка ушел из общежития ночью, даже не получив заработанных денег. Маршей ему на прощанье, конечно, не играли.
На следующий день песчаный буран замел его следы.
Генка уже месяц жил в Ленинграде. Скоро джанатасские ветры начнут забываться... А ветры там что надо! Как время к обеду, так и пошло крутить. Всегда в одни и те же часы. Дощатую столовку продувает насквозь. Опытные люди никогда не доедают суп до конца. Кому же интересно ломать зубы о песчинки?
Ленинградским друзьям Генка сказал, что у него болит сердце. Он даже сам в это чуть не поверил. Слоняясь по осеннему городу, иногда хватался за сердце. Получалось очень эффектно. Особенно, если рядом были девушки. «Вы больны?» — «Да, сердчишко пошаливает. В Казахстане надорвал. Там жара, понимаете...»
Возвращаясь однажды домой, Генка нашел в почтовом ящике письмо. Он не сомневался — от Сесигюль! Но письмо оказалось от Славика.
Славика он в последнее время невзлюбил, а за что — и сам не знал. Наверное, за вечные Славкины восторги: «Ребята, знаете, как мы город назовем? Город тысячи ветров». — «Да почему тысячи?»— «Почему? Ну хотя бы потому, что я буду работать здесь ровно тысячу дней: каждый день — новый ветер». — «А потом?» — «А потом еще тысячу!» Вот и весь разговор.
Генка читал письмо бывшего приятеля, все больше удивляясь, что тот его не ругает ни за котельную, строительство которой он завалил, ни за побег.
«Жили-были старик со старухой, — писал как ни в чем не бывало Славка. — У самого синего моря, в предгорьях Каратау, на краю пустыни. А море это, Генка, образовалось уже без тебя. Помнишь, ездили на охоту и пили из ручья? Так вот, построили плотину. Три воскресенья всем комсомолом вкалывали. В горах начались осенние дожди, воды помаленьку прибывает. К весне наберем метра на три. Лодочную станцию строим. Купальни и все прочее. А чтобы доски не растащили на костры, чтобы парк (о, две тысячи будущих теней!) какая-нибудь отара не вытоптала, мы прикатили на берег вагончик. Вместе со стариком и старухой, разумеется, — чтобы сторожили».
«Все так же витает в облаках», — поморщился Генка. Почему-то стало досадно, что без него в Джанатасе становится не хуже, а лучше. Купаться задумали, черти. Отвечать Славке или нет? В конце концов он вложил письмо в чистый конверт, на котором написал: «Джамбулская область, Джанатас, самому неисправимому чудаку». Буквы получились острые, злые...
* * *
Славик Савостин стоял на стене, отвернувшись от ветра. Время приближалось к полудню, и ветер уже начинал швыряться песком, наверное, только для того, чтобы позлить Славика. Но Славик и так был зол. Башенный кран раскачивался, как камышинка, Сесигюль взвизгивала от страха и грозилась все бросить.