В начале ноября 1943 года я услышала по радио сообщение об освобождении Киева. Известие мигом разнеслось по лагерю. Седьмого ноября командиры созвали всех на митинг. Мы собрались на большой поляне. К высокой сосне прикрепили репродуктор. С нами говорила праздничная Москва...
И вдруг... в лесу застрочили пулеметы. В центре поляны с визгом разорвалась мина.
— Вперед, ребята! За мной! — скомандовал Чепига.
Согнувшись под тяжестью пулемета, меж деревьев промелькнул Козыра. В черной длинной полицейской шинели, с автоматом в руках за ним бежал Иван Вовк. Мимо моей повозки промчался со своими партизанами Кузнецов, стремясь зайти в тыл врагу. Партизаны рассыпались по лесу, открыли огонь, тесня фашистов, окруживших лагерь.
Быстро формировался обоз — раненые, женщины, дети: был дан приказ отходить. Мы с Женькой, свернув рацию, тоже ушли с обозом. Путь лежал через топкие места. Болото от рано наступивших заморозков покрылось ледяной коркой. Люди и кони — по колено в воде — еле-еле передвигали ноги. Вскоре в кочках завязли две подводы с боеприпасами. Тогда часть груза мы навьючили на лошадей, остальное понесли сами. Все чаще застревали повозки с ранеными. Виктор Васильевич Транквилицкий, командир обоза, человек недюжинной физической силы, иной раз один вытаскивал повозку из трясины.
Каратели, прочесывая лес, неотступно следовали за обозом. Наш отход прикрывали партизаны во главе с Чепигой и Кузнецовым: лес дрожал от автоматной стрельбы.
Лишь на третьи сутки преследование прекратилось; Чепига и Кузнецов с ребятами, отстрелявшись, присоединились к обозу. Развернув рацию, мы с Женькой сообщили в Центральный штаб обстановку. Во время этой недолгой остановки у нас портянки примерзали к сапогам. Идти стало еще труднее...
На шестые сутки отряды с большими потерями вышли из болот. На сухой поляне разожгли костры. Люди сушили одежду и обувь. Многие падали на землю и тут же засыпали. Старики ездовые заварили кулеш. Доктор-хирург Ганстурм и медсестра Клава Кизингашева обходили повозки с ранеными...
Отряд Кузнецова с обозом и ранеными остался в киевских лесах, а нам Центральным штабом был дан приказ передислоцироваться за Припять.
У нас с Женькой стало много работы. Он часто и надолго уходил в связь, занимая свои и мои сеансы. Строгий, спокойный, он работал надежно, настойчиво и даже как-то красиво. Не было такого дня, чтобы мы не сумели выйти на связь. У меня же было столько шифровки и расшифровки, что от усталости и напряжения кружилась голова.
Казалось, что пачка радиограмм, передаваемых в Центральный штаб, не уменьшается: группы, разосланные на операции, одна за другой сообщали о пущенных под откос вражеских эшелонах. Гомель, Жлобин, Могилев, Орша, Минск, Барановичи, Жидковичи, Коленковичи — эти названия не оставляли меня даже в короткие минуты сна. Нарушить коммуникации противника, парализовать движение на железных дорогах оккупированной фашистами Белоруссии — такова была задача, поставленная перед нами штабом.
В эти жаркие дни ребятами владело одно чувство — отомстить за каждого погибшего друга, за каждое сожженное село...
Да, наше соединение зачастую проходило через сожженные села. Смотришь на пепелища — жуть берет, думаешь: жили совсем недавно в этих селах, в чисто выбеленных хатах наши советские люди... Жили, трудились, гуляли, дружили, веселились, растили детей. А сейчас людей не видно. Где они? Расстреляны, сожжены, угнаны в Германию или где-то в лесах, в землянках ютятся? Как кресты на кладбище, торчат одни печные трубы да колодезные журавли. Особенно грустно становилось, когда заходили в сожженное село на заре. В предутреннем тумане, на обгоревшем дереве примостился аист-бедолага со своим семейством. Присмотришься — увидишь дымящиеся печи. Женщины по-прежнему исполняют свои хозяйственные заботы. Подойдешь, бывало, к такой одинокой печке, а она горячая. В ней пекут хлеб, смешанный с травой или картошкой. Откроешь заслонку, обдаст тебя запахом пареной травы. Хлеб был похож на конский кизяк... Не заметишь, откуда вылезут детишки со вздутыми животами. Обносились все, чуть не голые ходят, грязные, лохматые. Пожалеешь, приласкаешь иного, смотришь, он и заплачет. Те, кто постарше, уходили с партизанами и храбро, как взрослые, воевали. Было у нас в соединении четыре подростка. Петрусь, Грицко, Иван, бежавший вместе со взрослыми из фашистского лагеря, и еще Никола, лет шестнадцати, — наш лихой боевой разведчик. Погиб он в лесах под Киевом.