Негромко звучал голос поэта:
— «...Поведу восемьдесят тысяч войск в страну моголов (1 Моголами кипчаки называли уйгуров.). Чтобы отличить своих от врагов, пусть каждый наденет на голову черный колпак. Так сказал. Сели на коней. Стремена звенели колокольчиками. Колени касались ушей коней. Кишки в животе сплелись от голода. Карабкались по снежным горам. Ночевали с туманами. Год Собаки провели бездомной собакой.
Протерли шаровары до дыр. Из конских грив плели арканы. Войска поредели.
Но дошли.
Их хан оказался верзила с юрту ростом. Его звали «Туйе Палван», по-нашему — «богатырь верблюд».
Предложил я попить кумыс из одного торсука. «Ба! Лучше кровь из одного торсука!» — сказал он.
Выстроил восемьдесят тысяч войска. Враги напротив. Туйе Палван вызвал меня на единоборство. Кричал я, повторяя клич «поединок!». Такова воля воинов. Сохраним же заветы предков.
Туго обтянул чекмень. На голову надел шлем, на грудь кольчугу. Сел на верного Торттагана. Туйе Палван сел на дикого верблюда. Надел на грудь два щита, на голову чугунный котел. Взял соил со свинцовой головкой.
Завязался бой.
Мы были подобны диким зверям. Кольчуга моя изрешетилась, звенья рассыпались. Туйе Палван с быстротой молнии метнул копье. Припав к гриве коня, я увернулся. Левой рукой нанес я страшный удар. Не выдержав его, верблюд опустился на колени. Щит врага разлетелся на куски, но он успел вонзить лезвие ножа мне под руку. Меч свой я поднял и опустил. Тело Туйе Палвана выгнулось и рухнуло. Победа желанная, кровная за мной!
Воины мои, ждавшие исхода поединка, подобно горной лавине ринулись на врага.
Сам припал к гриве. Единственный мой брат прибежал, успел поддержать. Стащил с коня. Оказалось, что нож до сих пор торчит под мышкой. Веки отяготились сном смерти. На мою долю осталось мало воздуха. Чувствовал, что пришел конец.
Жена останется вдовой, пряча лицо в слезах. Сыновей назовут сиротами.
Успел сказать: «Пусть не бедствует мой серебряный народ!.. Храбрость была моей молитвой... Оставляю брату улус свой... но помните... сабля доведет народ до беды!..»
...Хисамуддин кончил читать и выпрямился, перед Иланчиком Кадырханом. Во дворец доносился шум улиц — голоса разносчиков и разговоры прохожих, смех и веселые крики. Перекликались стражники, охранявшие дворец, нараспев читал мулла с вершины минарета...
Хисамуддин бережно закрыл книгу и положил ее у подножия трона. Раб поднял ее и протянул, сгибаясь до ковра, повелителю. Иланчик все еще молчал, глядя на юношу. Он знал его отца, происходившего из рода Сунак, с которым не раз бок о бок бился с врагами. И теперь сын джигита проклинал саблю, пророчествуя беду... В круглые окошки били пыльные лучи солнца и расплескивались на кирпичиках мозаики пола...
— За прекрасные твои стихи, восславившие доблесть моих предков, — наконец проговорил медленно Иланчик, — дарю тулпара, обгоняющего ветер, охотничьего сокола, видящего волка за три полета стрелы, и пусть еще выше парит твое вдохновение!
Хисамуддин молча соединил ладони и склонился перед владыкой.
— Мирхаба, хан ханов! Мне не нужен белогрудый сокол, чьи когти рассекают рослый тавожник, мне не нужен и стремительный тулпар, чьи копыта дробят камень. Но в вашем городе есть на весь мир прославленная библиотека Абуна-сира аль-Фараби. Позволь мне, слуге твоему, доступ к этому хранилищу книг. Таково мое единственное желание...
— Хисамуддин мой, будет по-твоему! Оставайся в Отраре! Смотри за книгами, к которым мечтал прикоснуться. Закончи свой труд, запишешь повеление мое... Сабля доведет народ до беды... Но что тогда защитит народ от нее?..
Иланчик Кадырхан глубоко вздохнул и встал с трона, накинув на плечи шелковый чапан. Жестом велел Хисамуддину следовать за собой.
Под ногами ватой стлался туркменский ковер. Тянулся впереди длинный зал, вернее, аллея между арками, поднимающимися над ней, не закрывая неба. По обеим сторонам аллеи шевелились низкорослые деревья, пиния, тамариск, вяз, пальма, хурма. Аллея привела на открытую площадь, круглую, маленькую, как внутри юрты. Тут стояли дивные статуи — три бронзовых аиста с клювами, подобными стрелам. Из клювов аистов высоко взмывали струи, над фонтаном стояла кривая сабля радуги.
У главных ворот здания, в котором была расположена библиотека, стоял Анет-баба. Главный летописец ханского двора, стодевятилетний старец, увидев своего повелителя, дрожащими руками едва открыл огромный замок. Зажег светильник, повел Иланчика и Хисамуддина в темноту.