— Я выскочу!
Орлов прыгнул с подножки и сразу утонул в пыли.
Я видел, как он примерялся фотографировать, но лицо его было растерянным. Он уже знал, что должно быть в кадре, и видел теперь, что ничего этого нет: в объектив не «умещались» рев мотора и мой подавленный страх, дрожь железа у нас за спиной и желваки на щеках Бориса. Мы были только железом, которое лезло и лезло вверх, потому что вниз пути не было. Мы должны были доползти к тому месту, где встанет двадцать восьмая опора.
Их было уже двадцать семь. Они возвышались на скалах и в распадках. В проводах, которые они несли на себе к далекой Нурекской ГЭС, еще не было электричества, но мачты уже готовы нести ток, который только будет. И навстречу этим двадцати семи из Нурека тянулись по скалам другие мачты, чтобы соединиться над Яваном в «электрический мост». Я подавил смешок — на нетронутой пыли меж колеями лежали глубокие следы ослиных ног, ровная цепочка давно продавленных вмятин. «Он-то куда шел?»
— Подождем? — вдруг спросил Борис.
Я высунулся. Орлов бежал так далеко, что лица не разобрать, только фигура, согнутая в беге пополам.
Он ввалился в кабину задыхаясь:
— Надо было там снимать!
— Где?
— В самом низу.
«Когда во мне был холод», — решил я.
— Там машина стояла вот так, — он показал, как она стояла, вскинув ладонь пальцами вверх. Я поймал взгляд Бориса, он тоже глядел на его ладонь.
— Еще будет так, — усмехнулся Борис. — Не бойся.
Мы ехали уже вниз и видели гору, лежавшую к нам самым широким боком. Месяц назад по ней прошел пал, и склон возвышался мрачно и черно. Только на границе огня, где пламя еще рвалось за перевал, но уже не валом, а языками, лежала сухая трава. Кусты огромных, в рост человека, трав, росшие, как на болотах, из одного корня, распадались от пламени огненными цветами. Перегорая у самого корня, они падали веером по кругу.
Огонь, как зарвавшийся в стаде волк, не успевал и не хотел пожирать упавшие травы — подрезав их под корень пламенем, он рвался вперед, к новым. И те тоже лежали теперь желтыми веерами на черной земле.
Орлов опять выскочил, но это был совсем простой участок спуска. «В награду за пережитое»? — подумал я, когда Борис сказал: «Самое страшное — ехать вниз. Прицеп бьет. И эта гармошка».
Движения фермы за спиной, которые только что казались легкими толчками, сразу превратились в удары. Резко и сильно они догоняли нас, толкая вниз коротко и жестко. Что-то огромное подпихивало нас вперед, уже не связываясь в сознании с невидимой нам платформой. И там, куда стремилась столкнуть нас эта отвратительная сила, в самом низу, среди красных камней черными жуками стояли лошади. Даже движения их не были видны. Я отвел взгляд, чтобы ничего не думать дальше. «А он-то глядит на них?» Нет, Борис не смотрел. Может, у него просто не хватало времени?
Он почувствовал мой взгляд, и почти улыбка тронула его губы: «Это ничего. На прошлой трассе я ездил с открытой дверцей».
— Все время?
— Да, — просто ответил он.
Он не хотел пугать или распространяться. Было глупо ловить его на страхе, но, как всякий человек, я жаждал убедиться лишний раз, что страх — не только моя привилегия.
— И так каждый день? — спросил я.
Он кивнул. Мы сползали по выжженной гриве «быка», все больше заваливаясь вправо. Я глянул вниз. То, что ждало нас там, если мы не выдержим крена, было огромным красным камнем. Все пути по откосу вели к нему. Вместе с прицепом мы уместились бы в одной его щели. Туда нельзя было смотреть.
Борис согнулся над баранкой, впившись в нее руками. Казалось, у него не было туловища. Локти почти касались коленей, а ноги в черных ботинках так мгновенно отвечали движениям рук, что движения эти будто так и переходили из рук в ноги, минуя тело, да оно было бы и лишним. Меня ошеломила внезапность мысли: я никогда с такой жестокой отчетливостью странного сна не видел, своих собственных ботинок, как теперь его! «Надо сказать, что у него развязан шнурок... Глупо! Не сейчас же».
Нас валило все сильней, и я поймал себя на том, что клонюсь все больше влево, почти падая на Бориса, как будто этим мог поправить крен. И тут Борис выскочил.