Я открыл глаза. Очень низко надо мной сходилась дощатая двускатная крыша, густо звенели потревоженные комары, ноздри щекотал мягкий, сыроватый запах свежего сена, а в щели по краям маленькой дверцы у моих ног било яркое утреннее солнце, и в узких лучиках его таял, растворялся последний нечистый. И я наконец-то в полной мере осознал: я в Латгалии (Латгалия — название одной из четырех культурно-исторических областей Латвии.) , в семье потомственных гончаров.
Еще вчера лил обложной дождь, и «Москвич», на котором секретарь Резекненского райкома комсомола взялся доставить меня в гончарное село Силаяни, без конца застревал на размокшей дороге. Мы ворчливо вылезали, с грехом пополам вызволяли машину из грязи. Наконец «Москвич» сел по самое днище, и мотор заглох вовсе: Оказавшийся неподалеку — по счастью — трактор потащил машину расстроенного секретаря назад, а я направился к видневшимся неподалеку избам — Ушпелис? Антон Антонович? — переспросил меня седой старик в первой же попавшейся усадьбе. — Кто же не знает Ушпеля? Во-он крыши, видите? А вы, к слову сказать, зачем к нему? — Старик с любопытством и чуть ли не с подозрением разглядывал мой мокрый, заляпанный глиной плащ. — О! Керамика! — оживился он. — Здесь раньше много было мастеров. Я сам крутил. Нас сорок семей было — все село почти. А теперь вот Ушпель да еще Чернявский остались. У Ушпеля сыновья работают, куда же мне за ними гнаться...
Об Ушпелисах я узнал в Латвийском этнографическом музее в Баложи, под Ригой. Юрис Индан, заместитель директора музея, долго водил меня по территории, показывал латгальскую крестьянскую усадьбу, терпеливо ждал, пока я вылезу из домика гончара, сохранившегося с конца прошлого века и перенесенного в музей, и наконец отпер для меня дверь художественного фонда музея.
Я замер. От пола до потолка на стеллажах светилась керамика. Веселые зайчики играли на желтых, синих, зеленых боках глазурованных кувшинов, немыслимо извивались стебли подсвечников, скакали на приземистых лошаденках всадники, а рядом настороженно вытягивали шеи дикие лошади, и среди них какие-то совершенно особенные — о семи головах... Наконец, около одной из стен толпилась целая артель разноцветных чертей. Я бы долго, наверное, еще разглядывал эти полуигрушки-полуамулеты, но мое внимание сразу привлек один маленький чертик: на плечах у него не было головы, и он беспечно тащил ее куда-то под мышкой. Я вопросительно оглянулся на Индана.
— Это работа Шмуланса, — объяснил Юрис Янович, — а это Ушпелисов. Поезжайте в Силаяни. Это недалеко от Прейли. Почти все лучшие латгальские мастера оттуда. Там вам каждый покажет дорогу к Ушпелисам...
Черта без головы слепил все-таки не Ушпелис, а Антон Шмуланс, керамист из Лудзы. Не так давно случилось несчастье: Шмуланс утонул. Старый Ушпелис, едва услышал печальную весть, тут же прекратил лепить чертей — тема, которую он только-только осваивал. «Эти черти Шмулана-то в озеро и утянули, — горевал он. — Лепил, лепил — вот и накликал беду...»
И тем не менее «бесовский» сон приснился мне не случайно. Всех этих чертей — с трубками и на пепельницах — я увидел в доме Ушпелисов в первый же вечер. Они стояли на стеллажах, на полках, на столе, а я только дивился их разнообразию и так и не смог найти двух одинаковых. Здесь были степенные черти и черти с хитринкой, потешные и злые, уморительные и спесиво-надменные...
Позднее сыновья Антона Антоновича рассказали мне продолжение истории. Около года старый мастер и слышать не хотел о том, чтобы снова начать лепить «нечистую силу». Но потом совершенно неожиданно в доме появился... глиняный чертик. Затем еще один и еще. Как мне объяснили, причин здесь несколько. С одной стороны, жизнь, проведенная за гончарным кругом, не могла не сказаться на здоровье — сильно болят ноги, круг уже не слушается, а руки требуют работы. С другой же — и это важнее — мастер понял, что безделушки тоже могут быть искусством, бесхитростные чертики могут быть с характером и душой, если, конечно, не повторяться и отдавать им душу — свою собственную...