Ушпелисов даже не назовешь семьей. Это скорее род, род гончаров, где мастерство передается из поколения в поколение. Раньше в Силаяни действительно было много семей «керамиков», но большинство старых мастеров уже окончили свои дни, а дети их либо стали заниматься другим ремеслом, либо еще не нашли своей профессии. У Антона же Антоновича сразу два последователя (из шести детей) — старший сын Антон и третий по старшинству — Петерис.
Я пытаюсь узнать у хозяина дома, как он начинал свой путь гончарного мастера.
— Да разве упомнишь, сын, — смущается он. — Я ведь с малых лет у круга. Мне, может, лет семь или восемь было, когда присматриваться начал. И отец мой, Антон, крутил, и дед, тоже Антон — мы ведь все Антоны, — горшки да кувшины делал. А вот про отца деда не знаю... Да чем же ему еще было заниматься, — и он крутил, конечно... Им, однако, трудно приходилось. Это сейчас легко стало. — Ушпелис старается перевести разговор на историю гончарного дела вообще. — Вон из Риги приезжают за керамикой, в художественные салоны, в музеи отвозят... В доме телевизор большой, радиола да стиральная машина, и еще всякая техника, только вот круг мы по старинке крутим — ногами. Глину тоже вручную месим, как отцы и деды делали. Нет, не потому, что мотора не придумали, мотор можно приспособить, — замечает мастер мое удивление, — тут тонкость нужна. Он бы крутил себе мотор-то, а ведь форму и ногами и рукой чувствовать надо...
Сейчас уже трудно определить, когда, в какие века зародилась в Латгалии керамика. Кажется, что была она здесь всегда. Но лишь в прошлом веке отдельные семьи гончаров-кустарей стали объединяться в села мастеров. Тогда-то и пошла в Латвии слава о Силаяни. В городах гончарное дело держали в руках немцы, целые цехи иноземных керамистов-ремесленников — «цунфтес». Латыши же работали поодиночке в «истабах». «Истаба» — это и жилая изба, и мастерская, и склад готовой продукции. Конная тяга для замеса глины обходилась слишком дорого, да и круг с железной осью мог позволить себе далеко не каждый мастер. И тем не менее керамика жила, не угасала.
Настоящее же признание пришло к латгальским мастерам только в 1937 году. Именно тогда, на Международной выставке в Париже, Андрей Пауланс и Поликарп Вилцанс получили золотые, медали — те самые мастера, которые много позже, почти через двадцать лет, стали заслуженными деятелями искусств Советской Латвии.
— И где же теперь эти медали? — интересуюсь я у Ушпелиса.
— Как где? Да все там же, в Париже. Тогда, сын, за медаль деньги полагалось платить — 80 латов. А где взять такую сумму? На нее корову можно было купить. Вот и думай, что лучше: медаль на стенке или корова в хлеву!
...Антон Ушпелис-младший работает на круге. Легкими, касательными движениями он поддает его ногой, пальцы обжимают комок глины. Я хочу уловить момент творения, миг рождения вещи, но момент этот неуловим...
Руки гончара легко касаются глины, легко и нежно, но в этой нежности угадывается напряжение и строгое чутье, иначе из внешне податливого и вместе с тем упруго-строптивого комка не получится воздушная форма кувшина... Я понял: руки мастера навеки передают глине свою осторожную силу. Так в ней и держатся всегда вместе напряжение и нежность.
Внимательно присматриваюсь к рукам Антона. Даже когда он не работает, а мы сидим и беседуем, его руки не знают покоя. Он увлечен разговором, но пальцы его... трудятся. Они безотчетно мнут маленький комочек. Антон, по-моему, не осознает движений пальцев, но комочек постоянно меняет форму: то это змейка, то ручка кувшина, то некое полуфантастическое животное с тремя лапами, то носатая голова с едва намеченными ртом и глазами... Пальцы мгновенно сминают созданное, лепят новое, и только теперь до меня доходит: это мастер. Раньше я понимал это умозрительно: да, Антон — дипломированный специалист, да, он первым из молодых латгальских керамистов получил специальное образование — кончил школу прикладного искусства в Резекне, да, его работы на почетном счету в фонде этнографического музея... Но теперь вижу собственными глазами: руки ищут форму. Видимо, это и называется мастерством, и, видимо, об этом писал поэт Рильке: «Почти все вещи ждут прикосновенья», подразумевая, что такое прикосновение может быть неожиданным для человека, но всегда точным и окончательным.