Мы возвращаемся в мастерскую, и только теперь я замечаю, насколько стара эта постройка. Торцы бревен, вылезающие из стены, просто изъедены временем, да и цвет у них какой-то седой. Хотя я знаю, что Ушпелисы переехали сюда не так давно — вскоре после войны, — мне все-таки хочется верить, что мастерская в этом домике была испокон веков и какой-то гончар еще сто лет назад сидел здесь за кругом так же, как сегодня сидят Антон и Петерис.
— Может, сто лет, а может, и больше. Даже наверное больше, — задумчиво говорит Антон, когда я делюсь с ним своими соображениями.
Ушпелис приглашает меня внутрь, чтобы показать инструменты, с помощью которых он делает узоры на посуде. И опять мне бросается в глаза, даже смущает, простота орудий. Это всевозможные палочки, иглы для процарапывания по белой глине, даже... шестеренки от старых часов, укрепленные на коротеньких ручках. Проведет мастер подобным колесиком по новенькой тарелке — готов пунктирный узор. И я снова думаю о связи простоты и искусства.
— Видишь, сын, сколько здесь всего, — перебивает мои размышления незаметно появившийся Антон Антонович, кивая головой на россыпи керамики, готовой к отправке в Ригу. — Ты ведь, когда ехал к нам, небось думал, мы в форме керамику делаем?
— Ну уж нет, — слабо оправдываюсь я, хотя, конечно, заранее не знал, что увижу у гончаров. — Я ведь все-таки понимал, что еду к мастерам.
— А форма-то — вот она! — Старший Ушпелис не слушает меня и протягивает вперед крепкие жилистые руки. — Десять пальцев — и вся форма.
Старый мастер выходит во двор, подходит к коляске самого маленького Ушпелиса — Айварса, сына Антона, и голосом, полным затаенного ожидания, спрашивает:
— Ну что, внук, будешь керамиком?
Двухмесячный Айварс таращит глазенки, хлопает ресничками, и тогда Антон Антонович отвечает за него сам:
— Будешь. Конечно, будешь... Как же иначе-то?
На «Яниса» я опоздал. Попади я в Латвию днем раньше, и мне не пришлось бы сокрушаться над собственной нерасторопностью: на берегах рек и озер, по всему побережью на пляжах горели костры, возле них пели, танцевали, радовались люди, и не было, наверное, в республике ни одного Яниса, которому девушки не надели бы на голову венок из дубовых листьев.
После праздника эти венки прикрепляют к стенам домов, украшают ими комнаты. Отдавая едва уловимый аромат увядающей свежести, висели они и в горнице Ушпелисов. Их неслышное благоухание перемешивалось с запахом больших, похожих на пальмы экзотических растений, стоявших в углу в кадках, — я увлекся столь странным сочетанием и не сразу заметил, как притихший дом внезапно заполнился веселой суетой. Дверь распахнулась, в комнату влетел возбужденный Петерис и, широко улыбаясь, нахлобучил мне на голову... свежесплетенный венок.
— Петерис! Петерис! Сегодня день Петериса! — торжественно провозгласил вошедший следом Антон Антонович. — Ты ведь не знаешь, сын, у нас вроде как второй «лиго» есть — через неделю после того, настоящего. «День Петериса» называется. Садись за стол, именинничать будем...
Я не успел оглянуться, не успел прийти в себя от неожиданности, как стол уже всплеснулся яствами. Разноцветные узорчатые тарелки, миски, кувшины и кувшинчики, кружки, вазочки... Кажется, если бы мне подали глиняные вилку и нож, я бы не удивился.
— Ты не думай, мы не только керамику сами делаем, — хозяин дома, опираясь на суковатую палку, устраивается в кресле во главе стола. — Сыр вот овечий с тмином попробуй — понравится, мясо не простое — копченое, а хлеба домашнего небось ни разу не едал?
— Хлеб, может, и едал, а вот пива домашнего точно не пил, — это уже Антон-младший. Он бережно вносит два огромных запотевших кувшина с шапками чуть сероватой пены. — Наше, солодовое, — подмигивает он мне. — В одной печке-то все: и горшки обжигаем, и солод сушим, и мясо коптим. Долго ли?
...Ночью на пригорке за усадьбой Ушпелисов ветрено. Впрочем, холода не чувствуется: традиционный Петерисов костер трещит, и плюется искрами, и вздымает к кронам сосен золотые с синевой языки пламени; из-за контраста света и тьмы пока незаметно, что небо уже голубеет — близится рассвет.
Я потягиваю густое, коричневое пиво, рядом расположились молодые Ушпелисы, а сам «виновник торжества» — Петерис — лежит на спине, подложив под голову огромный дубовый венок. Костер в ночи располагает к задумчивости. Разговор — неторопливый, медлительный — крутится вокруг дня прошедшего и дня завтрашнего, но мне кажется, он вот-вот должен коснуться чего-то важного.